У нас теперь установлено строгое расписание.

Делать нечего, писать нечего, и скучно, и скучно без конца. Ну хоть бы что-нибудь интересного! Ничего! Один день до смешного похож на другой. В 6 часов ровно просыпаюсь, в 7 ½ понемножку одеваюсь, приходит Сиска. Одеваемся, потом кофе, потом до 8-ми можно говорить по-русски. Или играем на рояле, или повторяем уроки. В 9 урок французского, в 10–11 арифметика; если не играю утром, то играю от 11 до 11 ½, потом учу уроки. В 12 обед. Потом до трех часов мы можем говорить по-русски, от 3 до 4-х перемена на французском языке. В 4 — goûter, с 4 ½ до 7 прогулка, в 7 обед и до 9 ½ перемена на французском языке. И так изо дня вдень, и за все ставятся точки.

Здесь скучно, но в Сфаяте еще хуже. Сейчас дует сирокко, жара, духота невыносимая, даже здесь, у моря; что же в Сфаяте, на горе?! Настроение чего-то скверное, сама не знаю — почему. Чего-то хочется, чего-то жаль, не знаю, что и делать. Мамочку хочется! Она завтра не приедет, очень уж жарко. Она будет приезжать на фуре по четвергам. В середине августа нас отпустят на 8 дней.

Зачем мне теперь писать дневник: меня больше нет, а есть актер. Это все, все и все!!!

Зачем длинные размазанные фразы, когда в душе только одно — отчаяние. В горле словно какой-то клубок вертится и не дает мне ничего ни делать, ни думать. Хочется здесь все парты, все столы опрокинуть!

Видно, только по воскресеньям мне удается писать дневник. Постараюсь же отметить все, что произошло.

За эту неделю я четвертая по поведению и третья по занятиям. Здорово! Правда, по поведению я отстала только потому, что не болтаю много за столом, а точки ставятся, главным образом, за разговоры. А в занятиях я отстала умышленно: не хочу переутомляться, не хочу, чтобы у меня опять началась головная боль и галлюцинации. Несколько раз мы все вместе уговаривались не учить всего урока, но в результате все выучивали, хотя по ночам, да учили. Я теперь имею совершенно ясное представление обо всех. Нина: эгоистка, карьеристка, слабовольная, слабохарактерная, искренняя, очень открытая, не самолюбивая. Ляля: самолюбивая, замкнутая, твердая, несколько честолюбивая, с большим самомнением, с большим самообладанием, тихая, спокойная.

Опять дома. В среду приехала сюда, в четверг уеду. Здесь все по-прежнему, очень смешно. Начала я с Мамочкой разговор о зиме, говорили мы много, но ни на чем не остановились. Мамочка отговаривает, хотя прямо ничего не говорит. Пока подожду об этом заговаривать, успею, к тому же говорят, что нас переведут в Тулон — это не только простой слух, об этом уже говорил адмирал, что было бы, конечно, самый лучший выход.

Как-то в разговоре Мамочка сказала мне, что в Париже есть какой-то русский университет,[186] куда бы меня могли принять, и если бы это было поближе и т. д. Тогда я не обратила на это никакого внимания, потом подумала об этом, хорошенько взвесила это и решила, что я бы поехала, и одна бы поехала с большим удовольствием. Учиться хочу я. В монастыре я ничего не учу, работает совсем не ум, а только язык. Скучно мне после пятого класса учить Адама и Еву. В большой класс меня все равно не поместят, да и мне это было бы не по силам. Вся цель у меня, конечно, выучить язык, да и это-то что-то сомнительно. Я уже пробыла в монастыре три месяца, а успехи очень и очень незначительны. Ну, конечно, если бы я провела в монастыре год, может быть, и заговорила бы, но целый год… а за этим годом будет другой, а где же конец?! Когда же мы уедем отсюда, о России как-то и думать нечего, хотя бы на материк. Где же мне заниматься? Ведь если кончать школу в монастыре, то я кончу к двадцати годам, а то и позже. А учиться мне хочется. В Париж-то меня, конечно, не пустят: и денег нет, и визы нет, да и Мамочка не захочет отпустить меня одну так далеко. Но как бы мне хотелось! Я уже не ребенок, и смогла бы прожить и одна. Но об этом нечего и думать. У меня уже другая мысль: в Сербии — Харьковский институт, там же и Александр Васильевич, да и в самом институте у Папы-Коли много знакомых; если бы как-нибудь поместить меня туда, но опять-таки, нет денег. Об этом я еще поговорю. Бог даст, кое-что и выедет. Это моя последняя надежда. Неужели же мне придется унывать целый год, а может быть, и больше, в этом монастыре, где тупеет разум и немеет язык. В Сфаят я тоже не хочу: будут драмы. А в душе у меня сейчас драма! Выйдет из меня недоучка, недоросль; одним словом, ничего хорошего, ничего из того, что я бы хотела. Придется бросить все, учить язык, чтобы зарабатывать хлеб. Вот мое будущее. Цели в жизни не вижу, красоты ее не чувствую. Вот откуда у меня такие мрачные взгляды на жизнь, вот откуда у меня отчаяние и такая безысходная тоска, которая так огорчает Мамочку и поражает тех, кто читает мои стихи. А как же не быть ей? Я знаю, что на долю каждого человека положено одинаковое количество и горя, и радости; я знала много радости, теперь мне осталось только горе. Я знаю и чувствую, что будущее мое будет очень нерадостное, и, как ни тяжелы мои дни теперь, они будут самыми счастливыми во всей моей жизни. Что же будет дальше!!! Предаться безумию, вот спасение!

Последний раз я писала в Сфаяте. После этого я опять купалась в море, опять, конечно, хворала, так что пошла в пансион не 1-го, а 4-го, в воскресенье. Но, должно быть, я вышла еще слишком рано, потому что в тот же день у меня был обморок. Вечером все девочки, кроме Ольги, были наказаны за то, что разговаривали в дортуаре, и их отправили спать сейчас же после ужина. Мы с Ольгой были в саду. Нас караулила монашка красного класса (как я в ней разочаровалась) и все время заставляла нас бегать. Я чувствовала себя отвратительно: первый день, как встала, протащилась по жаре 6 километров, обморок… Ольга сказала ей, что «Irene больна». — «Если бы Irene была больна, то она осталась бы дома, а так как она пришла, то, значит, она здорова, а если она здорова, то должна бегать». Таков был ответ монашки. После этого мне все время нездоровилось, а в четверг я совсем слегла. Началось все с желудка. Так как в четверг был праздник, то был очень плотный обед: на первое был суп с лапшой, он был страшно горячий, а так как в приемные дни настроение бывает такое, чтобы все делать скорее, то мы подлили туда воды, получилась такая гадость, что вспоминать тошно. На второе была дыня, причем была прочитана целая лекция о том, что если дыня дается к десерту, то ее надо есть руками, а когда она на второе, то едят ее вилками. На третье была курица, я уже ее ела с трудом. Потом было картофельное пюре, но уже все ели через силу, а потом еще кусок пирога. Когда мы вышли из-за стола, то мне было что-то не по себе. На прием ко мне пришел Папа-Коля, я уже еле видела. Как раз в этот день были Наташины именины,[187] к ней пришла тетя с сыновьями Мостиком и двухлетним Володькой. Наташа угощала меня пирожным — это было уже слишком. Ее тетя скоро ушла, пришел Лялин папа, больше никого не было. Я совсем расквасилась, притом мне страшно хотелось пить. Папе-Коле тоже что-то нездоровилось, и он молчал. В другом углу сидел Лялин папа и тоже дремал. Никто ни слова. Такая веселая картина! Мне даже досадно стало: стоило для этого тащиться в такую даль, не мог будто и дома помолчать. В 4 часа он ушел, а я, спросясь у монашки, отправилась в дортуар и, как убитая, спала. Пятницу и субботу я почти все время лежала. Было ужасно то, что меня все время тошнило, а меня заставляли есть, а то, говорят, «вы совсем ослабеете». В то время когда мне было противно даже думать о еде, монашенка подносила мне к носу кружку с чаем и говорила: «Le faut boire, ce vous fait bien. Courage, courage, ma petite!»[188]