В день отъезда Сергея Сергеевича, вечером, при луне, долго каталась на велосипеде с Звенигородским. Мне он нравится, немного несуразный, молчаливый, но иногда бывает очень веселым и болтливым. На следующий день я опять думала встретиться с ним и долго прождала его на теннисной площадке. Но он не пришел. А Сфаят уж об этом заговорил. По-видимому, его товарищи придали большое значение этому знакомству, а Коля сегодня спросил меня: «У вас еще разве не был Звенигородский?» Он с ним в контрах. Еще давно между ними что-то произошло, после чего Коля избегает с ним встречаться и неловко чувствует себя в его присутствии. Что было — он мне не сказал!

Эта бандероль и эта открытка сами за себя говорят. Я получила от Бальмонта книгу «Где мой дом?»[316] и со следующей почтой — эту открытку. Это самое главное, что произошло за это время. Больше, в сущности, ничего и нет. Начала готовиться к экзамену математики. Дембовский нервничает, придирается, сегодня на уроке я на него обиделась, чуть не до слёз. Ну, да это все неинтересно. Томик Бальмонта гораздо интереснее. Я так люблю его прозу.

Занимаюсь сегодня мало. С сегодняшнего дня забросила велосипед, вчера хотела пятью сонетами распроститься с поэзией, но это не так-то просто! Потянуло опять. А заниматься надо. Скоро, Бог даст, теперь уже очень скоро, я свалю с себя страшную тяжесть трех математик. За геометрию я не боюсь, за тригонометрию тоже, только бы выполнить логарифмирование, с алгеброй дело обстоит хуже: я ничего не помню из того, что года три тому назад проходила с Коваленко. А ведь когда-то знала на ять. Ну, как-нибудь самое важное отдела вызубрю наизусть, а там — проскочу. Только бы уж скорее, теперь я не знаю, сколько еще будет тянуть Дембовский!

Вчера была письменная по геометрии в 41 классе, сегодня — в 43, оба раза я решала те же задачи. Вчера наврала и очень глупо, сегодня тоже наврала, тоже глупо, хотя задача была очень простая. В субботу будет письменная в 42 классе, тогда уже постараюсь быть как можно внимательнее и не делать ошибок вроде (нрзб одно слово. — И.Н.), или вместо окружности брать площадь круга.

После ужина пошли с Мамочкой немного погулять. И вдруг она мне сказала: «Мне хочется тебя спросить об одной вещи. Ты только не сердись…» У меня забилось сердце, я готова была провалиться сквозь землю. «Я вернусь к нашему старому разговору о Васе». У меня похолодело в груди, я употребила всю силу воли, чтобы остаться спокойной. «Ты знаешь, что Папа-Коля после того говорил с Васей?» У меня закружилась голова: этого я больше всего боялась. «Нет, не знала». — «Разве Вася тебе не говорил об этом?» — «Нет». — «Вот какой молодец». Мне было жутко, хотя тон Мамочки был совсем миролюбивый и спокойный. «Я даже хотела сама с ним поговорить, а потом решила, что не надо, что уж там старое вспоминать. Вероятно, после этого он к нам и не заходит. Хотя Папа-Коля и звал его, и я тоже звала!» Больше ничего, заговорили о другом. А дома я опять приняла мою любимую позу — локти на стол и стала перебирать в памяти факты последних месяцев. Что говорил Папа-Коля и что говорил ему Вася — осталось тайной. Что он мог ответить? Сказал все? Или смолчал? Или Папа-Коля по своей чуткости ничего не допытывал у него, а только говорил. Я об этом никого не спрошу. Зато у меня опять переменилось отношение к Васе. Теперь мне понятно его игнорирование, да вообще многое объяснилось в его отношении ко мне.

Франция признает большевиков. И это признание произойдет в самом начале июня. Тогда и к нам в Бизерту явятся большевистские агенты принимать флот, да и нас уж, наверное, не обойдут. У меня какое-то обидное и тяжелое чувство: бежали и не убежали. Догнали-таки. Но и кроме этого унижения, это признание круто меняет всю нашу жизнь. Что будет — не знаю. И еще один страшный вопрос: успею ли я сдать экзамены? Ведь не сразу же нас разгонят, а если приналечь, то, может быть, как-нибудь правдой или неправдой и получу аттестат.

Вчера получила письмо от Дёмы. Нравится мне он. И живет интересно, учится в студии, сотрудничает в журнале, по-видимому, талантливый мальчик, издает с товарищами журнал, правда, рукописный, но очень серьезного содержания. Приглашает меня сотрудничать.

Сегодня получили от Юры Шингарева его цитру (он поступает куда-то на корабль), мне он прислал еще ракетку. А сам пускается в авантюры.

Собираюсь написать «Балладу 20-го года».

Эти дни не писала, потому что занималась много. Недавно кончился урок тригонометрии, прошел он довольно хорошо, Дембовский не злился, так что и настроение у меня хорошее. За что сейчас взяться — не знаю. Заниматься больше не хочется, читать нечего. Писать? — ничего сейчас не напишешь.

Сергей Сергеевич прислал несколько писем, я даже не читала последнего. Как-то он мне совершенно безразличен. Мельком только заглянув в последнее письмо, я прочла одну только фразу, что он каждый день бывает у Лидии Антоновны, и почувствовала какую-то досаду. И почему? Ведь я же хотела его отъезда, мне надоели его ухаживания, не ревность же это? Так просто, досадно, самолюбие женское задето.

«Балладу о двадцатом годе» я написала, но не кончила, т. е. мне не нравится конец. А так вышло довольно хорошо. Последние дни я только и думала о ней, все остальное для меня перестало существовать. Зато вчера был такой урок математики, что и вспоминать о нем не хочется, а встречаться с Дембовским тем более.

Сегодня Папа-Коля уехал в Тунис. Вечером Мамочка играла в карты, а у меня были: Коля Овчаров, Пава Елкин, Пава Мухин и мой новый знакомый Слава Минаев. Минаев мне нравится, что-то в нем есть открытое, хорошее. Играли в карты, потом Крючков принес письма Овчарову и Доманскому. Васе писала сестра и сообщала что-то очень тяжелое для него. Он страшно расстроился, я никогда не видала его таким; старался не портить настроение другим, но нет-нет и задумается. Мне было его жалко, и я опять ощутила что-то похожее на старое. И мне показалось, — и может быть, только показалось, — что он опять хорошо, по-старому, относится ко мне.

Вчера поссорилась с Колей Овчаровым. Из-за Блока. Начатой опять какую-то чушь нести: пьяница, под пьяную руку писал, бред ненормального и т. д. Я начала сердиться. «Довольно об этом». — «Довольно? А мне хочется…» И опять. «Замолчите или я сейчас уйду!» — «Ну и уходите!» Я ушла, минут через пять вернулась, но его уже не было. Первый момент стало неприятно, потом скучно, а спустя некоторое время почувствовала удовлетворение. А вечером осталась довольна вполне. Были все, кого мне хотелось: Вася Доманский, Вася Чернитенко, Слава Минаев и Пава Елкин. Я никак не ждала, что может прийти Чернитенко, и не думала, что станет бывать Минаев, и поэтому теперь хочется задержать их у себя. Женщина ли говорит во мне или, наоборот, девчонка — не знаю, но мне хочется, чтоб эти четверо были около меня. Еще мне хочется почему-то познакомиться с Сидневым, а больше не надо никого.

Боюсь сказать, но мои желания исполняются, как по щучьему велению. Я уже познакомилась с Андрюшей Сидневым, вернее, он сам познакомился со мной. В воскресенье, когда я сидела в своем шезлонге и повторяла формулы, ко мне шмыгнул Минаев (он теперь часто заходит ко мне), через несколько минут вбежал Чернитенко, а спустя некоторое время стучится Сиднее со словами: «А меня не прогоните?» Вечером он и оба Васи[317] опять были у меня, решали задачу по алгебре (так и не решили), дулись в карты, договорились на другой день идти на море. Чернитенко не смог, Паву, с которым мы тоже уговаривались, упекли в наряд. С нами пошли только Вася и Андрей. Васю я прямо не узнавала, особенно когда вернулись домой: заботлив, мил, за все берется и не скулит. Он мне очень нравился эти дни. Теперь бы мне только Васю второго не упустить, и я буду вполне удовлетворена.