Дома, когда Папа-Коля и Сергей Сергеевич пошли исповедоваться, я все рассказала Мамочке. Она страшно заволновалась и сказала Папе-Коле. А наутро (дежурила на камбузе) страшно боялась за Папу-Колю и обо всем рассказала Куфтину, — тот — адмиралу, а после обеда Сушко был арестован. Адмирал приказал начать следствие. Сначала Завалишин говорил с Папой-Колей. Потом адмирал вызвал меня, я подробно рассказала ему все, и он попросил меня изложить письменно. Дело будет передано в суд чести, и Сушко грозит разжалование. А ведь я не хочу ему зла, тем более что во вторник он собирался ехать. Что теперь будет — не знаю.

Вчера Сушко под диктовку адмирала прислал мне письмо, где извинялся за все происшедшее. Вчера же он был отчислен от Корпуса, сегодня уехал в город, а завтра уезжает совсем. Я очень рада, что все это так кончилось, хотя этим дело не кончилось. Адмирал в разговоре с Мамочкой назвал меня «овцой». Мамочка вчера тоже говорила на эту тему, упрекала в том, что я не могу за себя постоять, — в общем, старая тема, что она за меня боится, так поняла, что она теперь оградит меня не только от свиданий наедине, но и вообще от свиданий с кем бы то ни было без нее. Это мне было так обидно, так это меня оскорбило, что я вчера весь вечер проплакала. Сегодня немного отвлеклась, хотя и не успокоилась. Вечером Папа-Коля с Мамочкой опять винтят, я сидела одна в большой комнате. И возбудила в себе страшную злобу против Васи. Было досадно, что он не приходил в эти три свободные вечера, что сегодня весь день был в отпуску, что днем был у Насоновых, шил на машине, как сказал мне Коля Овчаров, — почему у Насоновых? Я знаю, что он не хочет заходить в ту комнату, я его понимаю, но это мне больно. Мне больно то, что он не оценил меня. Слишком просто и слишком много я ему отдала. И я так взвинтила, что если бы он пришел, я бы сказала ему: «Вы подлец!» Но пришел не он, а Тима с Илюшей. Отвлеклась, развеселилась, а на душе так холодно, холодно. В первый раз после уже долгого времени хочется плакать, плакать и плакать. Выплакать все.

Видела Лисневского, он сегодня был в Сфаяте с Зальцгебером, приходил к Мамочке по швейному делу. Когда я днем увидела его, сердце забилось так сильно-сильно, долго не могла совладать с собой, отчего-то стало неприятно и неловко. А когда после урока математики, вечером, застала его у нас, встретилась с ним совсем спокойно. А глядя на него, думала: «Неужели же я действительно когда-то его любила? Ждала его, искала, мучалась?» А в сущности (я только сейчас это поняла) хотела того, что было с Васей. Неужели же действительно год тому назад все мои мысли группировались вокруг него? И вот теперь место этого мечтателя, музыканта и художника, несомненно чуткого человека, но растяпы, шляпы и халатника, занял веселый, здоровый, «цельная натура», или Викул Чураев, как я его мысленно назвала, не думающий и неунывающий Вася.

Экзамен в пятницу. Завтра уже Папа-Коля будет говорить с Завалишиным. Я нарочно уже так определенно назвала срок, чтобы заставить себя заниматься и не мотаться: решено и баста!

Тепло. Хожу в летнем, загорела до ужаса, сегодня дул сирокко, страшно душно, до дурноты. Выставила окно, сейчас сижу перед открытым окном и открытой дверью. Занимаюсь. Надо много заниматься, хочется сдать на 12. Аппетит у меня уж разгорелся, а ведь, в сущности, ничего толком не знаю. Одна надежда, что Завалишин пропустит «за фирму», за то уже придираться не станет! Хоть бы уж скорее! Начинаю серьезно нервничать.

Сегодня в 4 часа экзамен. Вчера с Димой около четырех часов повторяли весь курс. Кажется, что знаю, но не твердо, больше надеюсь на подсказку самого Завалишина. Он любит, чтобы «все было по-хорошему», сам рад будет хороший балл поставить. Только бы мне не хотелось, чтобы ассистентом был Дембовский. У Завалишина ври, сколько хочешь, а этот любит точность. Ну, да ассистенты на прошлых экзаменах ровно ничего не говорили и не делали, Бог даст и тут смолчат.

Я нервничаю. Как-то вчера вечером еще ничего, и даже стихи писала, а сегодня руки дрожат, в груди холодеет, подташнивает. Дима тоже нервничает. Хоть бы уж скорей эти четыре часа. Заниматься больше не могу, да и все равно ничего уж не выучишь и не повторишь как следует. Повторила еще раз закон Ньютона, прочитала о движении комет и отложила тетрадь в сторону. Больше не могу. Будь что будет!

Ну, экзамен я сдала, но только на 11. Спрашивали как раз то, что я, собственно говоря, мало готовила. Я учила формулы, выводы, все сложное, а от пустых вопросов терялась. Так расстроилась, что остальной день проревела, сегодня взяла на 18 дней велосипед. Много каталась и очень устала. Вчера с Васей встретилась в лавке, почему-то стало неловко. Я, кажется, действительно настолько взвинтила себя, что стану его ненавидеть. Он тоже, мне кажется, избегает встречи со мной. С тех пор не был у нас. Мне жаль, что его не стало, только того, прошлогоднего, милого и приветливого Васю.

Вот и Пасха. И ничего радостного. Еще вчера ничего было, ночью мы устроили разговение на «дачке», повесили цветные фонарики, так было славно. А сегодня грустно и девать себя некуда. Грустно. Может быть — из-за Васи? По существу, я рада, что у нас все так само собой порвалось. Но его отношение меня задевает. Он меня сторонится, это ясно. Он не был у нас около месяца. Правда, последнее время у него болела нога, и он даже в Сфаят не ходил на обед. Когда в пятницу вечером я видела его на крестном ходе, — он шел с баритоном в последнем ряду оркестра прямо передо мной, прихрамывая, — я вдруг почувствовала что-то похожее на угрызение совести, глупы показались все мои упреки и подозрения, он опять стал мне близким и дорогим.

В таком хорошем, примирительном настроении я пробыла весь вечер, а когда ложилась спать — вспомнила, что встретила его в субботу, вспомнила Масленицу и многое другое, — и мне стало нестерпимо больно. Сегодня он дежурит, вечером освободится. И если он сегодня вечером или завтра не придет к нам — я ему не прощу этих недель. Я недавно прочла рассказ Виктора Гофмана, он произвел на меня большое впечатление. Тут я окончательно поняла, как диаметрально противоположны две вещи, которые часто смешиваются: любовь и страсть, чувственность. И по опыту могу подтвердить, как трудно женщине не идти по наклонной плоскости, когда положено начало. Во мне чувственность проявляется сейчас во всей силе. И мне трудно ее удерживать. Вчера, напр<имер>, я лежала в гамаке и смотрела на Диму Матвеева: он стоял около барака в белой рубашке с открытым воротом и засученными рукавами и свистел. И мне вдруг захотелось крепко-крепко обнимать его голую шею.

В церкви я искала глазами Васю. Его не было эти дни. В пятницу я видела его в оркестре. На заутрени, во время крестного хода я видела только фуражку (он, как дежурный, был в фуражке, остальные в белых шапках), а когда проходила мимо, почему-то отвернулась. Он меня презирает, это ясно. У Гофмана ярко передано отношение мужчины к женщине после первой связи. Может быть, он (Вася Доманский. — И. Н.) и в публичные дома стал ходить после того, как я дала ход его страсти. Я перед ним виновата, но разве он не виноват? Разве он не заставил меня встать на этот путь после того проклятого и блаженного первого вечера? Тогда мы оба не могли думать, а могли чувствовать: это был инстинкт и было глупо с моей стороны давать ему ход. Ну, это уже все равно дело прошлое. Но его теперешнее отношение ко мне хуже всего, что было.

Как я провела Пасху? Да глупо. На второй день мы ездили на велосипеде в Ферривиль, дорогу я выдержала свободно и с тех пор могу сказать, что эту науку я одолела. Вечером меня пригласил к себе Коля Завалишин, было его рождение; и он в бане устраивал нечто вроде бала. Было много кадет. За мной, кроме Коли, усиленно ухаживали Сердюк и Мирошников. Ни тот, ни другой мне не нравится, но ухаживания их очень нравились, захватывали, прямо опьяняли, и тот, и другой представились мне совсем в другом виде, я не скрывала этого, особенно на прогулке, где можно было больше развязать язык. Я вернулась домой в возбужденном состоянии, спала, нервно вздрагивая и просыпаясь. Во вторник вечером меня звала Насонова на Иринины именины. Но ко мне пришли Мима и Пава. В большой комнате был винт, и поэтому у меня не было ни одного стула, что было забавно, и у нас почему-то было шумно и весело. На какие-нибудь полчаса заходил Вася. Это меня удовлетворило. Еще больше я обрадовалась, когда узнала, что он заходил в ту комнату. Он был расстроен — у него на велосипеде «восьмерка» — и все время был какой-то кислый. Скоро ушел. Мима углубился в мою черновую тетрадку стихов, а мы с Павой сидели рядом на кровати и болтали. Я кокетничала. И этот вечер живо напомнил мне другой, тот, первый вечер с Васей: мы также сидели, также говорили и молчали. И вдруг я стала замечать, что в нем разгорается страсть. Я понимала, что он ощущает дрожь, заблестели глаза и я поймала тот взгляд, который тогда в первый раз так опьянил меня. Мне слегка даже сделалось страшно: человек он дикий, кавказец, станет ли он бороться? Присутствие Мимы давало мне храбрость и спокойствие. Расстались мы долгим и крепким рукопожатием, как никогда еще. Когда он ушел, я почувствовала нечто вроде угрызения совести. Вспомнился Вася. Он был в таком же состоянии, у него так же разгорелись глаза, когда проснулся инстинкт. А с этого и началось. Мне стало жаль Паву. Я не знала, что это так легко.