Ну а что же еще? Регулярно писать надо, а то всякая охота пропадает. 2 февраля 1926. Среда (2 февраля 1926 г. был вторник. — И.Н.) Ровно месяц, как я не писала. И даже не потому, что нечего было, а просто не было времени. Как раз последнее время было очень много спешной работы. Не могу даже целый месяц собраться ответить Леле. А записать есть что, конечно, из моей литературной «деятельности», если это не звучит слишком солидно. Во-первых, «Студенческие годы». Сами же они просили у меня дать стихи для этого номера и не напечатали. А в объявлении стоит моя фамилия. Свинство, конечно. Вот уже второй журнал, с кот<орым> я успела поссориться. Во-вторых, «Эос». Получаю через Волкова оттиск моих стихов,[453] а в «Новостях» читаю объявление, что в скором времени выходит 4-й номер, и все мои стихи будут там напечатаны. Вот это уж скандал. Для своего времени это и хорошо было, а когда в 26-м году за подписью Ирины Кнорринг печатаются такие стихи! Бррр. Сонеты I Я не умею говорить слова, Звучащие одними лишь словами. Я говорю мгновенными стихами, Когда в огне пылает голова. Мне слух не ранит острая молва, Упрек не тронет грязными руками. А восемнадцать лет — как ураган, как пламя, Вступили наконец в свои права. И если кто-нибудь войдет ко мне, И взглянет мне в глаза улыбкой ясной, — Он не таким уйдет назад. Напрасно Он будет думать о своей весне. Я так беспомощно, так безучастно Томлюсь в каком-то жутком полусне. II Молчание мне сказку рассказало, Мне что-то нашептала тишина. Ведь для меня здесь веяла весна. Я прежде этого не понимала. Ведь для меня немая гладь канала, Веселый воздух, утро, тишина И на песок приникшая волна. Мне этого казалось слишком мало. А дома, жарким солнцем разогрета, Весь день не говорила я ни с кем. Сидела в темноте, не зажигая света. Потом я стала думать о тоске. И вот теперь — как ветер на песке — Весь вечер буду рисовать сонеты. 26 — V — 24 Вчера В душе поднималась досада За тихий потерянный вечер, За то, что в томительной скуке Уходят беззвучные дни. Казалось, что солнца не надо, Не надо закутывать плечи, Сжимая распухшие руки, В зрачках зажимая огни, Смеяться задорно и смело И тихо, как будто случайно, Веселое, звонкое имя Бросать, осторожно дразня… Но все отошло, надоело… Но сердце темно и печально… И мучает вечер пустыми Мечтами сгоревшего дня… Мечтала над томиком Блока, Стихи наизусть повторяя. А после опять пробегала Знакомые строки письма. И где-то далеко-далеко Проснулась тревога глухая, И снова душа тосковала Под гордым безверьем ума. А там, за стеной, говорили, Чтоб я приходила — кричали, И как-то была я не рада Звенящему ямбу стихов. Дрожали вечерние были, Неровно, мертво и печально. В душе закипала досада На холод растраченных слов. 4 — II —24 Она Такой скучающей и молчаливой Ведет ее судьба. Она — мучительно самолюбива И жалобна слаба. Проходят дни туманной вереницей, И плачет в них тоска. По вечерам над белою страницей Дрожит ее рука. В ее глазах — бессмысленно и скучно, Душа ее — мертва. Быть может, потому так однозвучны Всегда ее слова. С гримасою развенчанной царицы Беспомощно живет. А что порой в душе ее творится — Никто не разберет. Глядит на все с неискренним презреньем, С беспомощной душой. Вот почему с таким ожесточеньем Смеется над собой. Пусть говорит, что ей во всем удача, Что в жизни нет «нельзя», Ведь часто по утрам красны от плача Бесслезные глаза. Ведь жизнь одна. Ведь юность хочет дани, И… некуда идти. И даже нет лукавых оправданий Бесцельного пути. 21 — VIII — 24 * * * В тот час, когда опять увижу море И грязный пароход, Когда сверкнет надежда в робком взоре, И якорь поползет, В тот час, когда тяжелый трап поднимут, И просверлит свисток, И проскользнет, уж невозвратно, мимо Весь белый городок, И над рулем, журча, заплещет ровно Зеленая вода, — Я все прощу, я все прощу любовно, Как прежде — никогда. И, пробегая взглядом крест костела, Бак и маяк большой, — Я снова стану девочкой веселой С нетронутой душой. 11 — VII — 24 вернуться Опубликованы: «Эос», 1926, № 4, с. 20–25. |
