Экзамен я сдала на 10 и вполне удовлетворена. Я недаром сказала, что с космографией у меня все сорвалось уже. Утром я была спокойна, а когда за полчаса до экзамена узнала, что председателем комиссии будет не Завалишин, а Дембовский, то так расстроилась, что даже заплакала. Он меня на космографии так подвел, да там еще был ассистентом, а здесь председателем. Однако все обошлось благополучно. А странно: после одиннадцати ревела весь вечер, а после десяти — довольна! Теперь у меня на очереди математика, надо будет подтянуться и сдать хорошо. А то уж глупо будет.

Сегодня ко мне заходил Коля Овчаров и, между прочим, сказал мне такую вещь: «Ирина, никогда не говорите с Мимой на такие темы, как прошлый раз». — «А почему?» — «Да он в роте рассказал, да еще для красного словца прибавил. Я сам не слыхал, а мне все до слова рассказал Кулябко, я спрашиваю: а откуда ты это знаешь? и был очень удивлен, а он мне говорит: да это Крюковской сам рассказывал. Я даже хотел с ним поговорить и решил, что не стоит, все равно — он этого не поймет». Меня покоробило. Я написала Миме коротенькое письмо: «Я никак не думала, Мима, что разговор, происходящий в моей комнате, будет передан в роте». Хотела сегодня же с кем-нибудь отправить его ему, да никого из знакомых не видела. А завтра, может быть, и раздумаю. Но это мне очень неприятно. Не думала я, что он такой. Всегда была о нем как раз обратного мнения.

Вечером, как и следовало ожидать, ко мне никто не пришел. И я даже совсем не огорчена. Ну кого мне ждать, в ком я еще не разочаровалась? Мимой — которого я считала единственным рыцарем? Сережа, который теперь совсем не бывает у меня и будто относится ко мне несколько свысока? Коля Завалишин — этот бальный кавалер и притом типичный «Завалишин»? Тима — карьерист, постоянный гость Завалишиных? Коля Овчаров — больше всего на свете любящий поспать и выпить, и, тем не менее, у меня к нему больше всего дружеского чувства. Нет, никого не надо, я уже даже рада, что я одна. Было время и было имя, когда на страницах дневника появилась фраза: «Сейчас все для него». Теперь мне как будто даже немножко стыдно за эту фразу, а тогда это было так просто и так естественно. Тогда я действительно готова была отдать ему все — и тело и душу. Душа была ему не нужна, а тело взять он не решился. Может быть, я его действительно любила, и за прошлое у меня нет к нему вражды. Мне хочется сказать ему словами Ахматовой:

Сейчас мне больше всего хочется, чтобы уехал Сергей Сергеевич. Мне он надоел, прямо видеть не могу. Я-то чем виновата, что он влюблен? А об этом даже и в роте говорят, зовут его Камер-паж. Только мне кажется, что он так и не соберется уехать. Как же он мне говорил: «Как мне тяжело уезжать, я так привык к вам, — и затем добавил, — всем. И что-то меня ждет там — жизнь, работа и т. д.» — «Тогда я вас совсем не понимаю, Сергей Сергеевич. Если там хуже, так зачем же вы едете?» — «Разве вы не понимаете, отчего я уезжаю?» Я замолчала. «Ну, уговорите меня, я останусь». Но уговаривать его у меня не было никакого желания. А как, в самом деле, все странно: все сводится к монологу грибоедовской Лизы: «Ну, как не полюбить буфетчика Петрушу?» Дедка за репку, бабка за дедку, — так и получается какая-то цепь; и никто не обернется, не встанет лицом к другому. И это — схема любви, или влюбленности, влюбчивости, влюбляемости — вернее всего.

А я за последнее время совершенно потеряла веру в чистую, т<ак> н<азываемую> идеальную любовь. Мне кажется, что тут на первом месте выступает животный инстинкт. И потому, что мне сейчас так хочется любви — я верила и окрепла для нее, — я стала все чаще думать о Чернитенко. Это не любовь, и даже не влюбленность, просто хочется о ком-нибудь думать по ночам, а он еще ничем не запятнан в моих глазах, я даже сны вижу о нем такие нежные. Это немножко глупо, но — неизбежно. А на Васю я уже давно махнула рукой, мне даже хочется с ним поссориться. Я стараюсь не думать о нем, а все-таки он идет на ум, и все-таки в группе кадет я ищу глазами его, и все-таки в красной тетради Папы-Коли я ищу графу против его фамилии. Это тоже глупо, а и пока — неизбежно.

Сегодня в Бизерте устраивается fête de Charité[315] с участием нашего оркестра, с танцами м<ада>м Улазовской. В Корпус были присланы три даровых билета, и они разыгрывались между семьями. Выиграла Мамочка, и вчера было решено, что мы пойдем, и сегодня оказалось, что идти-то не в чем: в костюме жарко, а платья подходящего нет. Так и отдали билет. Я так расстроилась, что даже всплакнула. И не то было мне больше всего обидно, что не буду на концерте, а то, что причина-то такая глупая. Дома мы по этому поводу все перессорились, переругались и кое-как собрались идти гулять. Пошли и пришли к итальянцу. Так и разогнали мрачное настроение, хотя у меня на душе и сейчас тревожно и нехорошо. Мне кажется, я ясно понимаю причину такого настроения.

Сегодня ничего не было интересного, а почему-то день кажется бесконечно длинным. Утром каталась на велосипеде, каким-то чудом сломала педаль, так что после обеда пришлось на одной педали ехать в город. Вечером провожали Сергей Сергеевича, т. е. варили шоколад и позвали Насоновых. Он очень расстроен, а я, сама не знаю, что с собой делать, почему-то он меня страшно раздражает, и не могу с ним быть спокойной и сдержанной. Надоели мне его ухаживания, как в свое время и Косолапенко, — я теперь ему еле кланяюсь. А Сергею Сергеевичу весь Сфаят поражается — зачем он едет, но мне теперь все понятно. Он сам говорит, что в первый раз в жизни сознает, что делает глупость, и все-таки едет. Только я страшно боюсь, что через месяц — ему дан отпуск — он вернется.

Получила письмо от Наташи, странное какое-то.

Сейчас прочла Алданова «Смерть Екатерины II» и почему-то сразу круто переменилось настроение. Ни дневник, ни стихи писать не хочется.

Сергей Сергеевич уехал. Мы с Папой-Колей ходили его провожать. Он уехал растерянный и расстроенный. Обратно с нами шел Чернитенко. Мне этого очень хотелось, когда мы стояли на пристани.

Мне хотелось сегодня долго посидеть над дневником, а теперь настроение уже сорвано.

Давно уже я не писала дневника, между тем кое-что произошло. Не стоит говорить об этой неделе, начну прямо с настоящего момента. Настроение у меня понемногу выравнивается, хотя, в сущности, еще очень далеко до спокойствия и удовлетворения. Сегодня ко мне забегал Коля Овчаров — и вчерашнее бодрое настроение сорвалось окончательно. А между тем он мне ничего страшного не сказал, говорил опять о том, что не признает семьи, но верит в дружбу между мужчиной и женщиной, не верит в идеальную любовь. «Тогда почему же мужчина не влюбляется в мужчину? Это и указывает на то, что основа-то здесь — физиологическая». Он сказал мне, что из всей роты только двое хорошо относятся к женщинам. Один — «чудачок» Кондорунис, другой — «святая наивность» Погорельский. Мне было бы интересно познакомиться с Погорельским. У меня мало-помалу устанавливаются ко всем кадетам какое-то враждебное, презрительное отношение. Сегодня в письме к Наташе я сказала последнее слово, сказала, что ни к одному из них не могу относиться с уважением. Я поняла, что этот страшный вопрос уважения к женщине — важнее политических убеждений, важнее взглядов на штатских и военных, на Блока, на поэзию, одним словом, это есть вопрос первой важности. Все теперь упали в моих глазах, и очень низко упали. Мне как никогда хочется поскорее выбраться отсюда. Я еще все-таки верю, что здесь все не по-настоящему, что где-то есть хорошая жизнь, не животная. Ведь если все действительно сводятся к удовлетворению животных инстинктов — тогда зачем же разум, зачем душа? Тогда, правда, нужно дойти до отрицания брака, семьи, даже дружбы. Да я и стою на этой дороге. В каждом мужчине я вижу прежде всего самца, во взгляде на женщину — желание «обладать» и «пользоваться», как дойной коровой. Чистой любви нет. Супружество — узаконенный разврат. Так мне кажется. Бог даст — я ошибаюсь. В воскресенье был у меня Вася вместе с Таутером и произвел на меня какое-то грустное впечатление. Его шутки, остроты, полунамеки задевали меня. Прежним — милым — он был только в присутствии Мамочки. Да с кем из кадет у меня сохранились прежние отношения? Овчаров и Завалишин мне ближе всех.