Я с нетерпением жду той недели, когда буду дома. Несколько дней посвящу исключительно себе (эгоистка!), но, выходя из дому, буду плакать. Много есть у меня начатого; время надо — подумать, поработать над этим надо!

План на 1/2 года: до октября — в монастыре. Приложить все усилия к изучению языка. Октябрь — что бы ни случилось, бросить монастырь и заниматься, пройти курс пятого класса. Дальше — смотря по тому, где мы будем: или заниматься дальше одной, или поступить в гимназию. Трудно исполнить этот план, но возможно. Что я решила сделать, то сделаю. И пусть эта мысль даст мне бодрость и силу.

Завтра утром будет какая-то большая ассамблея. Сегодня была к ней репетиция. Все торжество заключается в том, что будут даваться какие-то призы. В субботу тоже была ассамблея, но только давались награды за один месяц. Награда — лента через плечо. Но что было приятно, что четверо русских получили ее; между прочим — Ляля и Нина. Мы с Наташей не получили, потому что в первый месяц никогда награды не дают. Вчера вечером Наташа попросила у меня иголку, предварительно спросившись у Сиски: говорить в дортуаре никак нельзя. Я этим воспользовалась и успела ей шепнуть несколько слов: «Приходи ночью ко мне». Она действительно пришла ночью и разбудила меня. Говорит, что я очень напугалась: «Кто это? Мамочка, Мамочка, это ты!?» — «Да нет, — говорит, — это я!» «Comment?»[179] Тогда она забралась ко мне на кровать и окончательно разбудила меня. Сегодня ночью я обещала прийти и к Ляле. Но смешно, что я и во сне говорю по-французски.

Счастливые француженки! Завтра они в последний раз придут в монастырь, а там — три месяца свободы.

Скоро уже кончится моя каникулярная неделя. Не скажу, чтобы я провела ее очень хорошо. Первые дни можно считать пропащими, потому что дул ветер из Сахары, и была такая невыносимая жара, что ничего нельзя было делать: воздух был раскален, и все прямо задыхались от духоты. Я настолько раскисла, что даже плакала. Да, трудно переносить африканскую жару. Даже воробьи влетали в комнату с раскрытыми клювами и из рук пили воду.

В субботу мы ходили купаться. К несчастью, был сильный прибой, и меня настолько укачало на волнах, что я еще до сих пор не могу оправиться. Я с трудом дошла домой; дома меня несколько раз тошнило, на другой день я не могла встать, и все время меня качало, словно на «Константине». Да и теперь еще покачивает. Это так называемая «морская болезнь на берегу».

Так вся неделя и прошла. Но за это время я уже испытала все прелести сфаятской жизни, и меня потянуло в монастырь. Я увидела, что здесь совсем нельзя ни заниматься, ни работать. Все лагеря перевели на голодный паек. Недавно Loridon приезжал в Nador[180] и сказал там очень неприятную речь. Он говорил: «Вы, русские, дармоеды и бездельники! Вы только любите чужой хлеб есть, а работать не хотите. Ведь вам предлагали работу — стирать, работать 10 часов в день, тот же паек и еще 20 фр<анков> в месяц. Почему никто не пошел?» На это ему возразили, что ведь здесь все интеллигентные люди. Он ответил: «Вы теперь нищие, у вас нет России, вы только эмигранты и не имеете права отказываться ни от какой работы, вас скоро совсем лишат пайка» и т. д. Теперь он хлопочет о переводе Корпуса в Тулон. Что ж, дай-то Бог!

Что такое беженец? Беженец — это человек без отечества, без права, без состояния, без собственности. Бездомный скиталец, всем мешающий и бесполезный.

«Кронштадт» стоит под желтым флагом, не ушел в озеро. Там чума.[181] Трое или четверо уже умерли, больных — двадцать. Говорят, что в одной из американских присылок на «Кронштадт» была дохлая крыса, которая и принесла чуму. Предполагают даже, что это проделка большевиков. Еще новость: с эскадры срочно удирают все крысы. К добру ли? О, проклятые созданья!

Опять Couvent. Когда же этому конец? В чем избавленье? Сегодня весь день у меня какое-то паршивое настроение. Каждую ночь у меня теперь бывают галлюцинации. Я просыпаюсь, все вижу и понимаю, а вдруг начинаю слышать орган, потом мне начинает казаться, что по лестнице и по всем коридорам идет какое-то шествие, вроде крестного хода, я не слышу ни шагов, ни шума, но я чувствую, что они близко и вот-вот я их увижу; потом слышу заунывное, тихое пенье звонка, как в костеле, шорох, порой стоны. Первый момент мне, конечно, делается страшно, но потом страх сменяется какой-то тоской, какое-то страшное предчувствие вкрадывается в душу, становится так грустно, так безразлично. Всю ночь только и думаешь — когда же утро? Сегодня ночью мне сделалось так страшно, что я пошла к Ляле, хотела ее разбудить, но не могла.

Раньше начальница обещала пускать нас домой каждое воскресенье, а теперь говорит, что не будет пускать, потому что очень жарко, и мы можем заболеть. Но я думаю, здесь не в этом дело. Что-то она вдруг спохватилась, что в Африке жарко? Я думаю, что здесь виновата чума. Мамочку я просила приходить ко мне как можно реже, а то ведь это очень тяжело, и я здесь буду одна, и до каких же пор? Кто меня избавит от этого? Мне здесь так тяжело, хотя я в этом никому не признаюсь — зачем? Я уже решила, что до октября я пробуду здесь, так и пусть Мамочка думает, что мне здесь очень хорошо. Зачем же расстраивать ее? Я хочу, чтобы так думали все. Даже здешние девочки уверены, что «Ирина всегда всем довольна, и ей везде хорошо». Что ж, я очень рада, что обо мне так думают, открываться я не хочу. Одно ясно мне, что пройдет еще много-много томительных дней, я ничего не буду видеть из-за высоких монастырских стен, но где же конец?

Вчера вечером, когда мы гуляли во дворе, я увидела над крышами домов мачту с желтым флагом, — проходил какой-то корабль. Сердце во мне так и упало. Я даже влезла на скамейку, надеясь увидать весь корабль, но увидела только мачту. Я уверена, что это русский. По мачте могу только определить, что это «Корнилов» или «Алексеев». На мачте был еще маленький французский флаг. Поэтому-то я и думаю, что это русский; потому что на русских кораблях всегда на одной мачте вьется большой русский флаг, а на другой — маленький французский; в знак того, что они идут под покровительством Франции. А на французских пароходах или на иностранных никогда не бывает такого флага. Поэтому-то у меня и стало так тяжело на душе — неужели же чума? Сегодня, гуляя в саду, мы с Лялей разговаривали с одной монашкой о России, о большевиках, о том, как мы бежали. Она, должно быть, ничего не слыхала о большевизме, потому что пришла в такой ужас от наших рассказов. Но мы говорили с трудом, сбиваясь, говорили не те слова, но и то произвели на нее такое большое впечатление. Она ничего не знала, не представляла того, что мы пережили за это время! Счастливая. А может быть, и нет…

Так, не тратя лишних слов, не пускаясь в философию, почти что исподтишка, мне удалось сегодня писать дневник. Все-таки это большое утешение для меня. Написала и успокоилась, что у меня все время такое нервное состояние и мне едва удается сдерживать его.

Леля получила от мамы письмо. Там говорится, что несколько человек с эскадры были в русских лагерях, и французы, боясь чумы, никого не пускают в город. Лоридон издал приказ, чтобы никто из русских не ходил не только в город, но даже в другой лагерь, с кораблей тоже никого не пускают. Надолго ли — неизвестно. Мы все, конечно, в слёзы. Монашки нас утешают, говорят, что в лагерях всем будут делать чумные прививки, но ведь и эта прививка сама по себе вещь ужасная. А у Мамочки еще порок сердца, страшно боюсь за нее, как только подумаю об этом, так и плачу. Ну, делать нечего.