На вечере подошла ко мне Кузнецова. Познакомила с мужем.[488] Оба усиленно приглашали заходить. А что-то мне кажется, что мы с ней скоро поссоримся. Чего она кокетничает с Ладинским? Я помню, когда я в первый раз была у нее, мы говорили о наших поэтах, и всех ругала, и там я сказала, что считаю хорошим поэтом Ладинского. Она подняла брови: «Ладинский? Да, ничего. Тоже — не определившийся, не нашел себя». А на прошлом вечере после его выступления: «Меня возмущает, какая публика глупая, ничего не понимает. Разве можно одинаково аплодировать Ладинскому и Луцкому? Не могут отличить хорошее от скверного!»

А Ладинский обязан своим успехом до некоторой степени мне: я первая сказала, что он хороший поэт.

С этой работой совершенно не принадлежишь себе. Кажется, нет и не может быть такой минуты, чтобы я не думала об этих костюмах, туловищах, туфлях. И нет минуты, когда мне нечего было бы делать. И сколько времени не могу собраться ответить Наташе.

Начну опять с субботы, хотя прошлая суббота не так уж была замечательна. Получаю повестку: явиться в Bolée на закрытое заседание Союза. Прихожу — полтора человека. Собрание не состоялось. Однако просидели часов до одиннадцати. Были — по порядку: Кнут, Сидерский, Терапиано, Монашев, Луцкий, Ладинский и я. Говорили об «Ухвате».[489] Затем — у меня с собой была «Беседа» [490]— читали стихи Ходасевича и Берберовой. В первый раз я увидела, как Ладинский пришел в восторг: так ему понравилось, что пчела вниз головой летит в цветок, — даже спички на пол полетели. Потом начали петь русские песни, у Луцкого и Ладинского недурные голоса, Терапиано мне по рукам гадал — одним словом: литературное собрание. А англичане-туристы заглядывали к нам, читали имена на стене (из них мне знаком только Поль Верлен) и с любопытством осматривали нашу компанию. Но это все между прочим.

В понедельник в помещении Союза редакция «Версты» устраивала доклад-диспут на тему: «Культ смерти в русской литературе».[491] Диспут обещал быть очень интересным. Доклад читал кн<язь> Святополк-Мирский, а на прения были приглашены Адамович, Бунин, Гиппиус, Ходасевич, Цветаева и т. д. Доклад был очень скучный и глупый. Такой глупый, что Ходасевич на прения даже не остался, и выступали только три молодых человека. Интересного было то, что Кузнецова познакомила меня с Туринцевым. Стихов его я не знаю, а о нем много слышала. Теперь он переехал из Праги в Париж. После диспута мы вчетвером (еще один знакомый Г.Н.) сидели в бистро. Туринцев мне очень понравился. Во-первых, он не ломучка; во-вторых, и хоть он и очень левый, но во вкусах мы с ним сходимся; и, в-третьих, он действительно чувствует, понимает поэзию. Так понимает и чувствует, что я готова была прийти в восторг. Это именно и есть тот человек, тот поэт, кот<орого> я так хотела. Ко мне он относится не иронически-снисходительно, как все; видно, что и мои стихи ему интересны. Вспоминал, между прочим, о том, как Цветаева «исправляла» мое стихотворение. «Я помню то Ваше письмо — язвительное такое. Ну, это только Марина может». Я с ним надеюсь встретиться в субботу, у нас предполагается какой-то большой вечер (прощальный, я думаю), вероятно, он будет. Приглашу его к себе или уговорюсь встретиться у Кузнецовой. Мне интересны его стихи и даже хочется поговорить о моих. Незамечание и снисходительность наших меня уже злит. Сначала смешила, а теперь уже злит. Иной раз просто руки опускаются. Последняя ставка на Туринцева. Это он про меня сказал, что из меня выйдет женский поэт. А я уцепилась за это и руками и зубами!

В четверг было напечатано в «Новостях» «Март».[492]

Стихотворение скверное, и вообще бы его не следовало печатать. А сегодня — в «Звене». И странно, я так хотела, чтобы это стихотворение было напечатано, а сегодня мне это было даже неприятно. Я так мельком просмотрела его, что даже не заметила, что нет даты. То, что меня совершенно игнорируют не только наши, но сошки и покрупнее, меня иногда приводит в такое состояние, что выть хочется. А то так, наоборот, радует. И нравится делать назло. Ведь злит же, и многих, что меня так часто печатают в «Новостях». Воображаю, как они отнеслись к тому, что меня приняли в «Звено» — заветная и (почему-то) недоступная мечта каждого. И мне это нравится. Не потому, чтобы я объясняла эти удачи качеством моих стихов (особенно эти — дрянь!), а просто мне нравится вызывать злость, а за ней и зависть. И мне нравится, что мои стихи есть в «Перезвонах», в «Благонамеренном» (если Шаховской не надует), а вот в «Дни» и в «Волю России», где все молодые поэты нашли пристанище, я стихов не дам.

И на вечерах выступать не буду.

Какой пустяк может так портить мое великолепное настроение. Так портить, что я даже собралась об этом написать. Дело вот в чем: вчера вечером, идя на лекцию, я нашла в нашем почтовом ящике открытку на имя m<ada>m Hodassevich. Адрес был много раз перечеркнут. Каким образом она попала сюда? Я торопилась, так что даже не посмотрела на штемпеля. Очень она меня заинтриговала. А сегодня ее уже нигде нет. Куда она делась? Это не так интересно, как досадно. Почему? Хороший был предлог познакомиться? Или совершенно бескорыстно задрожала во мне жилка Шерлока Холмса?

Вот есть свободные полчаса, а что написать, когда написать-то хочется так много. Буду кратка, как в записываньях лекций.

Начались занятия — вот уже полторы недели — в Институте. Вошла туда с головой. Слушаю не только обязательные курсы, но и все специальные. Познакомились. Вижу живых людей. Кажется, крепко становлюсь на этот путь, хотя вчера вслух даже вырвалось, что не своей дорогой иду. Стихов за это время не писала, одно только.

В субботу был большой (в проекте) вечер-концерт у поэтов.[493] Неудачный. Я была злая, что меня опять поместили, и хотела ругаться. Но к вечеру настроение поднялось. Мне переделали синее платье, причесалась. Говорят, была очень интересная. Читать пришлось два раза. Читала спокойно, поэтому — хорошо. Чувствовала себя тоже очень хорошо. А после — разочарование: вот и кончилось. Запомнился только Ладинский, его — в воротах: «Ириночка!» И так это как-то хорошо было и ласково, и таким он был близким, что я все время с субботы думаю о нем. Работаю как вол у Уриных. Сейчас одеваю кукол, каждый день таскаю громадные картонки, так что руки болят. Два раза езжу в город. Дорогой занимаюсь французским. Думать — нет времени. Засыпая, усталая, думаю о Ладинском.