Мы ходили гулять, в воскресенье он нас катал на автомобиле, а в понедельник вечером я так смеялась, как очень давно не смеялась. Он рассказывал анекдоты, а так как он в Харькове был на сцене, то все это выходило у него очень хорошо и весело. Папа-Коля и Ант<онина> Ив<ановна> жарили фокстроты. Ев<гений> Ив<анович> устроил из кастрюль джаз-банд, мы с Jou изображали что-то вроде танцев; потом Jou пела бретонские колыбельные песни; кончили тем, что я читала свои стихи. На Ев<гения> Ив<ановича> они произвели сильное впечатление, а может быть, он просто представлялся. Ну довольно, дошла уже до стихов и до успехов — довольно. 7-го Евгений Иванович обещал приехать, вероятно, привезет Антонину Ивановну и, может быть, и Jou.

Стихов давно не писала, а это самое плохое.

Так вот что было вчера.

Получила я из Союза повестку, что в четверг будет «экстраординарное» заседание в каком-то кафе на rue des Écoles[413]. Сначала я обрадовалась: вот, думаю, наконец-то увижу их в другой обстановке; но, по мере приближения четверга, настроение падало. После лета был один вечер, и на нем все было по-прежнему. В самый четверг настроение совсем упало, и я даже вслух сказала, что «мне что-то не хочется идти». К тому же погода была плохая, но после некот<орых> колебаний я все-таки пошла. Но была неспокойна. Даже на St-Lazare в метро записала в записной книжке кое-что из того, что меня беспокоило. Я вполне поняла свое волнение и нежелание идти, чего, напр<имер>, не могла понять Мамочка, а Папа-Коля даже сердился. А причина та, что я чувствую себя там совсем не в своей тарелке, я там совсем чужая, и в моем положении на вечерах есть что-то жалобное и унизительное, напоминающее Сфаят. Я задавала себе вопрос — почему? Если причина кроется во мне самой, в моем характере, застенчивости и неуменье подходить к людям — так почему же в нашей группе на курсах французского мне так легко и просто? Почему с какой-нибудь Хайтович я могу найти общий язык, а с поэтами — нет. Жаль, что это не простые смертные, а поэты. Потом вот еще, может быть, в чем причина — я младше их всех по возрасту; пожалуй, всех, за исключением разве Борисовой. В кафе я никогда не бывала, и мне просто непривычно и немножко смешно с такими лицами, как Сидерский, Луцкий, Струве и др<угими> играть в Богему.

Да, так вот с такими мыслями я шла на вчерашнее собрание. Почему-то мне запомнился 32-й номер <дома>, а там никакого кафе и нет. Мне было просто досадно, что я не нашла. Я так бродила около получаса, все ждала, что, может быть, кого встречу из знакомых поэтов. Никого. Пошла уже домой, было досадно, но не то, что не попала не собрание, а то, что уж очень глупо — не найти кафе. Нет, больше: я нашла его. Я увидела на другой стороне Сидерского и повернула за ним. Я видела, как он вошел в кафе на углу. Посмотрела: № 22. Тут только я сообразила, что, вероятно, перепутала номер. Осмотрела кафе и поняла: «тут». Мимоходом, как бы невзначай, заглянула в окно и во второй комнате за перегородкой увидела компанию. Я видела только одно лицо — веселое и смеющееся — лицо Терапиано. И вдруг с удивительной четкостью представила, как я туда войду, буду смущаться, сяду где-нибудь скромненько, и буду перебрасываться глупыми фразами с соседом, кот<орый> с любезным видом будет их выслушивать. И, не оглядываясь, быстрыми шагами, уже решительно, пошла в метро. На душе было горько. Я пробовала дразнить себя: «Боишься? Не смеешь?» и почти вслух добавляла: «А ну их к черту!»

Почти у самого метро встретила Юниуса, т. е. я думаю, что это и есть Юниус. Мы с ним не знакомы, но мне показалось, что он поздоровался. Почему-то эта встреча меня обрадовала; очевидно, он там скажет, что встретил меня; значит, там узнают, что я приезжала на собрание, что я не безразлична к ним; ну, пусть там поймут, что что-нибудь перепутала.

Чуть-чуть не опоздала на поезд, приехала домой, немножко не по себе. Нужно было представляться; что я не нашла, удивиться и выразить досаду, прочтя в повестке № 22. Очевидно, я плохо все это выполняла, т. к. Папа-Коля уж очень много охал и досадовал, и мне кажется, понял.

Ну а какой же из всего этого вывод? Трусость? Малодушие? Или просто болезненное самолюбие?

Ну а вот, что было вчера.

Еду на собрание немножко в тревожном состоянии. В воротах встречаю Монашева, поднимаемся вместе. Народу мало, стоим, разговариваем. Подошел Мамченко, с ним поговорили. Потом подходит Терапиано: «Ну, что? Как дела»? да «Что написали?» Потом: «А вы не знакомы с моей женой?» — «Нет». — «Так позвольте я вас познакомлю». Подводит меня к дивану, где сидит Майер и худенькая брюнетка. «Вот, познакомьтесь: Ирина Николаевна Кнорринг, Ирина Николаевна Терапиано». Она не красивая, даже не хорошенькая, но, по-видимому, симпатичная, так, по крайней мере, мне показалось, хотя у меня было предубеждение против нее, т. к. она его жена. Майер тоже произвела на меня благоприятное впечатление, судя по ее стихам, я ее представляла совсем другой. Познакомилась еще с каким-то поэтом, кот<орый> говорил, что поэт, как всякий мастер, должен работать, т. е. по несколько часов в день писать стихи.

Провожая меня, Монашев рассказывал о том собрании, о том, за что Кобяков исключен из Союза.

Ну ничего я не могу писать сегодня. Что бы я ни делала, что бы ни начинала думать, мысли, самые глупые мысли возвращаются к одному и тому же, а перед глазами выплывает одно только лицо: то озабоченное, то веселое, и прелестная улыбка Юрия Константиновича.

Шили мы с Мамочкой, шили нашу последнюю работу и вот решили сделать получасовой перерыв. Она легла спать, а я — за дневник. Папа-Коля на заседании.[414] Надо бы хоть что-нибудь передать из того, что за эту неделю произошло. Хотя, в сущности, ничего не произошло.

В понедельник, за обедом, Папа-Коля дает мне «Возрождение»: «Прочти». Читаю в хронике, что изд<ательство> «Птицелов» готовит к печати сборники Кобякова, Монашева и «Ирины Кнорринг. „Стихи“». Я поняла, от кого исходит заметка, т. к. за такие-то самочинные выступления Кобяков и был исключен из Союза. Не то чтобы рассердилась, а просто раздосадовалась, и больше всего на то, что книга не выйдет. И еще на то, что после всей истории с Кобяковым не хотела очутиться на его стороне. Написала тотчас же Терапиано. Он успокоил, оказывается, в «Днях» тоже была такая же заметка, даже с именем Терапиано.[415]

Что же дальше?

Папа-Коля усиленно уговаривал меня дать «Стрелочка» в «Гротеск».[416] Я не хотела, и, помимо всего, у меня было на это свое основание: когда «Гротеск» открывался, в Союз были присланы именные приглашения, — не знаю, всем ли, думаю, что да, — но меня там не было. А Папа-Коля этого не знает, и уговаривал так настойчиво, что я наконец согласилась поговорить с Тэффи. Пошла в «Дом артиста».[417] Еле нашла там несколько человек. Такие тоняги,[418] и мордоворот устроили.[419] Адреса Тэффи я так и не добилась, узнала только № телефона. Но один вид и обращение этих артистов сразу решили и уже окончательно, что никакой канители с моим бедным «Стрелочком» я поднимать не буду.

Сегодня послала в «Золотой Петушок» мое стихотворение, посвящ<енное> ему[420], написанное в прошлом году, и коротенькое письмо. Знаю, что Папа-Коля будет теперь уговаривать меня дать «Стрелочка» в «Петушок». Нет, никуда я не хочу.