— Жить, как все, жить, как все, жить, как все…

И кидали в гроб Мудрецу цветочки, избегая смотреть на его лицо.

Тут Мудрец встал из гроба, отряхнулся, поглядел вокруг и сказал:

— Благодарю за внимание. Но только вижу, сглупил я, поторопился с этим делом. Разве можно умирать, когда еще столько людей, которые хотят жить, как все. Прости, дорогая, — обнял он рыдающую жену, — идем домой. А если кому-нибудь угодно лечь в этот ящик и слушать слова, прошу!

Он и сейчас живет на свете, этот малооплачиваемый Мудрец. Я все собираюсь пойти к нему, да не рискую, потому что не каждому дано набраться мудрости.

Чабан полюбил звезду.

Он был молод, горяч и одинок.

Звезда была маленькая, тусклая. Она едва мерцала сиреневым светом в бриллиантовом сверканье других звезд.

Чабан пел песни. Он пел о том, как прекрасна его возлюбленная, как нежна и застенчива она. Пел о том, что звезды и любовь бессмертны, и еще о том, что, какие бы горести ни постигали человека, он всегда останется сильным и смелым, недоступным для бед и печалей, если у него будет своя звезда.

Однажды в степь приехал известный Поэт. Он услышал, как поет Чабан, и спросил:

— Где ты взял эти песни, кто сочинил их?

— Сочинил? — удивился Чабан. — Что значит «сочинить»?

Поэт посмотрел на Чабана так, словно тот был жителем чужой планеты.

— Сочинять — это творить, выносить тему, оперить ее в слова и рифмы.

— Что такое рифма? — спросил Чабан.

Поэт рассердился. Он любил юмор, но терпеть не мог, когда смеялись над ним самим.

— Рифмой, — сухо произнес он, — называется созвучное окончание стихотворных строк.

Рифмы бывают мужские, женские, дактилические, гипердактилические, смежные, охватные, перекрестные. Понял?

— Нет, — сказал Чабан.

Поэт рассмеялся:

— Откровенно говоря, я и сам этого никогда не понимал. По-моему, рифмы бывают хорошие и плохие. Вот и все. А вообще, как бы тебе объяснить… Ну вот — небо сливается с землей на горизонте, это тоже рифма. И это особенно красиво, когда закат или восход солнца.

— Я знаю, что такое закат и восход, — сказал Чабан. — Знаю, какой будет завтра ветер, куда гнать моих овец, чтобы они нашли корм, знаю, где моя звезда.

— Покажи мне ее.

— Смотри вон туда.

Чабан поднял руку к небу. Поэт долго смотрел на золотую россыпь звезд, смотрел до тех пор, пока слезы не потекли у него из глаз, но так и не увидел неприметную сиреневую звезду.

— Я не вижу, — сокрушался он, — но если ты видишь то, что действительно существует и чего не видят другие люди, значит, ты настоящий поэт. Ты сам слагаешь свои песни. Это стихи. Их нужно напечатать.

Вскоре Поэт вернулся в столицу. Он пришел к Редактору толстого журнала и положил перед ним измятую тетрадь.

— Стихи? — жалобно поморщился Редактор.

Он сочинял статью «Поэзия в жизни и жизнь в поэзии», и ему было не до стихов.

— Это не мои, — сказал Поэт. — Их написал Чабан, тот самый, о котором часто пишут в газетах и говорят с трибун.

— Чабан? — оживился Редактор. — Это хорошо. У нас еще не было автора Чабана. Это ново и современно. Где ты разыскал его?

— Я нашел его в степи. Он понятия не имеет о рифмах, но это настоящий поэт.

— Оставь материал, я займусь им позже, — сказал Редактор. — Сейчас я занят, я ищу смысл в поэзии.

В тот же день Редактор прочел песни Чабана. Ему стало грустно и хорошо. Он растрогался, поднял вечное перо и хотел было уже написать «в набор», но что-то засосало у него под ложечкой.

Он был опытный редактор, и всегда что-то сосало у него под ложечкой, когда нужно было написать «в набор».

Редактор задумался. Он думал, думал и наконец решил послать стихи на отзыв Астроному.

Астроном был молод и полон сознания собственной учености.

Он изучил песни Чабана и отстучал свое мнение на пишущей машинке.

Он писал, что анализ качества поэзии не входит в его компетенцию, но он решительно протестует против научной неосведомленности автора.

«Чабан воспевает некую сиреневую звезду! — восклицал ученый. — Что это за звезда? К какой группе светил она относится? Неясно. Автор утверждает, будто бы любовь и звезды бессмертны. О первой не берусь судить, ибо она находится вне сферы моих исследований, однако конечность существования звезд известна каждому школьнику».

Редактор прочел отзыв Астронома и облегченно вздохнул:

— Как хорошо, что мы не поторопились со стихами. Вот была бы история!

Он вызвал помощника по начинающим и поручил написать Чабану вежливый, мотивированный отказ.

Помощник по начинающим написал Чабану, что тема, затронутая им, недостаточно научно проработана, непонятна широкому читателю и редакция будет рада, если Чабан пришлет стихотворный материал, посвященный продуктивным кормам, предназначенным для тонкорунных овец.

Неделю спустя, звездной летней ночью, молодой Астроном гулял по бульварам столицы с девушкой, развивая смелые теории происхождения вселенной, а девушка рассеянно слушала его и мечтала о чем-то своем.

И вдруг ученый умолк, увидев на небе неприметную сиреневую звезду.

Сам не понимая того, как это случилось, он произнес нараспев строки из антинаучной песни Чабана и сказал своей спутнице, что любит ее и станет самым счастливым на свете, если она всегда будет с ним, потому что никакие беды и печали не страшны человеку, когда у него есть своя звезда. И еще он сказал, что любовь и звезды бессмертны.

В ту же ночь на другом краю города Редактор толстого журнала ворочался без сна в постели и все думал о том, что давно не видел восхода солнца и утренних звезд.

А Чабан в далекой степи, получив письмо от помощника по начинающим, прочел его, улыбнулся и сказал:

— Нет, никогда из меня не выйдет поэта.

И запел о любви и звездах.

Художник хотел писать обнаженную натуру. В ту пору Знатоки искусства, от которых зависело будущее живописца, говорили, что сейчас не время для рискованных сюжетов, лучше всего запечатлеть людей в их трудовых костюмах, отражая этим характерные черты эпохи. Устные и письменные суждения Знатоков все чаще и чаще приобретали форму указаний и даже приказов.

Для Художника существовал один приказ — передать на полотне то, что видел его глаз и диктовало его чувство.

Объект, который он нашел, — Девушка с гибким и сильным телом уже позировала другим, только одетая в те самые трудовые костюмы, которые рекомендовали Знатоки.

Художник сам не поверил тому, как быстро согласилась она на его предложение. Кто знает, почему? Может быть, ей надоели трудовые костюмы и она хотела, чтобы на полотне запечатлелось ее молодое прекрасное тело.

Все-таки первые сеансы она испытывала чувство стыда, когда, скинув с себя все, выходила из-за ширмы и ложилась на диван. Но скоро она привыкла, что сеансы — только работа, и Художник смотрит на нее, как на кувшин или на вазу. Это было даже чуть обидно, и она, смущаясь, признавалась себе в этом.

Художник писал картину долго. Во время сеансов они разговаривали и успели рассказать друг другу свою жизнь. Пришел последний сеанс. Художник бросил последний мазок, положил кисть, повернулся лицом к Девушке и сказал:

— Все, теперь все!

Она еще продолжала лежать на диване.

— Все, — повторил Художник, — можешь одеваться.

Девушка встала, и чувство стыда снова вернулось к ней. Она была уже не обнаженная натура, а просто голая девушка, на которую смотрел не художник, а мужчина.

— Простите, — покраснела она, убежала за ширму, быстро оделась и вернулась назад.

— Прощайте, — сказала она, глядя в пол.

— Подожди, — сказал Художник, взяв ее за руку, — у меня к тебе дело: хочешь ты выйти за меня замуж? Правда, я немного староват для тебя.

— Хочу, — так просто ответила Девушка, будто речь шла о совершенном пустяке.