На следующий день около восьми вечера он стоял у парадной ее дома и размышлял:

«А может быть, великие поэты, воспевавшие прекрасных дам, были в плену своей мечты и вдохновения? Может быть, в обыденной жизни это были такие же женщины, как она?»

— Может быть, — громко сказал он и быстро зашагал вверх по каменным ступеням старой лестницы, так быстро, словно боялся, что кто-то опередит его.

Элида Георгиевна, женщина тридцати пяти лет и образцового здоровья, заболела.

Это привело в смятенье ее мужа, профессора математики Константина Константиновича Комарова. Как все мужчины, он был мнителен, и, если у жены случался насморк, он воображал бог знает что, а тут уже три дня Эля температурила — утром тридцать шесть и восемь, вечером — тридцать семь и три. Время от времени побаливала правая часть живота. Врач из академической поликлиники не мог поставить точно диагноз и рекомендовал поместить Элиду Георгиевну в больницу.

— Не беспокойся, — утешал Комарова его приятель Виктор Павлович Погарский, — с женщинами всякое бывает, они — существа загадочные, нужно только поместить Элидочку в солидную больницу, и, как говорится, порядок на Балтике.

— Может быть, к нам в академическую? — неуверенно сказал Комаров.

Ему казалось, что вообще нет больницы, достойной его жены.

— Ну, нет, — у вас кормят хорошо, а лечат, как ветеринары, годится только Образцовая больница, но как туда проникнуть?

— Можно написать бумагу из нашего института? — робко сказал Комаров.

— Идеализм! — засмеялся Погарский. — Бумаги, ходатайства! Нет, дорогой Костя, они существуют для того, чтобы их прикалывали к «входящим» и «исходящим». Устройство в Образцовую, говоря вашим языком, — одно уравнение со многими неизвестными.

— Не решается, — уныло сказал Комаров.

— Да, для этого ваша математика слаба, а в жизни можно найти решение. Нужны связи.

— У меня нет связей, — почему-то застеснялся Комаров, — разве только специалист по волновой механике член-корреспондент Петр Петрович Собейко и академик Иван Никифорович Домоедов.

— Стоп! — остановил его Погарский. — Академик весит, он может пригодиться как артиллерия главного калибра, но в крайнем случае. На этих академиков рассчитывать нельзя, люди рассеянные. Будем действовать по моей схеме. У меня есть приятельница, абитуриентка в мои жены, у этой абитуриентки тетка — завпродмагом, одинокая женская единица, обожает свою племянницу, то есть мою абитуриентку. У тетки-продмага есть школьная приятельница, кассир в Лучшем театре, куда не может достать билета в первые ряды партера сам завадмхоз Образцовой больницы. Понятно?

— Не понимаю, — смущенно сказал Комаров. — Не понимаю, какие-то личности, говоря нашим языком, из разных рядов: тетка-продмаг, кассир.

Погарский с глубоким сожалением посмотрел на своего приятеля, как смотрит учительница на слаборазвитого ученика.

— Скажи, пожалуйста, — спросил он, — сколько лет было Эйнштейну, когда он сделал свое великое открытие?

— Двадцать семь.

— А тебе?

— Сорок восемь, но при чем…

— При том, что Эйнштейн перевернул мир, не достигнув тридцати, а ты, сорокавосьмилетний профессор, не понимаешь простой задачи. Я даже начинаю думать, не купил ли ты профессорский диплом где-нибудь в Тбилиси или в Ташкенте.

Комаров не обратил внимания на эту глупую шутку.

— Да, — сказал он, морщины волнами пошли по его лбу, — прости, я не понимаю твоей задачи, какое значение имеет адмхоз больницы, насколько я понимаю, все зависит от главного врача.

Погарский покровительственно похлопал пухлой рукой по плечу друга.

— Дитя, говоря вашим языком, главврач величина переменная, а адмхоз — постоянная. Хорошо, беру огонь на себя.

Через три дня Элиду Георгиевну поместили в Образцовую больницу, которую часто показывали зарубежным гостям, чтобы они имели представление о состоянии нашей медицины.

Транспортировали Элиду Георгиевну на высшем уровне. Погарский раздобыл у своего приятеля, генерального директора, машину последней заграничной марки. Директор привез ее из какой-то африканской страны, где он самоотверженно работал последние пять лет.

Комаров робко возражал:

— Послушай, Виктор, зачем?.. Так нескромно.

— Ай-я-яй! — скорчил скорбную гримасу Погарский. — Считаешься образцовым мужем и не думаешь об удобствах жены. Стыдно, парень.

Комаров покраснел, хотя и чувствовал, что он прав.

— Престиж, Костя, — поучал приятеля Погарский, — престиж — двигатель успеха.

Когда они подъехали к больнице, сторож широко раскрыл ворота, сестра в приемном покое, увидев из окна престижную машину, встала из-за стола, как только Элида Георгиевна со спутниками вошла в приемный покой, попросила больных, сидевших на диванчиках, подождать, быстро оформила документы Комаровой и приказала, чтобы ее тотчас же провели в палату на двоих.

— Видишь, — торжествовал Погарский, — видишь, любящий муж, что значит престиж.

— Дай бог, чтобы все было хорошо, — тихо сказал профессор математики, неверующий с самой колыбели.

Гордостью больницы был хирург Андрей Тимофеевич Никитин. Все больные рвались к нему, а он делал только самые сложные, казалось бы, безнадежные операции.

Элида Георгиевна лежала уже вторую неделю. Вернее, лежала она только во время сна, а остальную часть суток двигалась, играла в настольный теннис и вошедшую в моду карточную игру «канаста». Иногда в больнице появлялись фоторепортеры из газет и иллюстрированных журналов. Все они наперебой снимали Элиду Георгиевну. Она радовалась и печалилась, потому что в юности, как многие девушки, мечтала о карьере киноактрисы, но других данных, кроме внешних, у нее не оказалось.

Больные находили, что болезнь пошла ей на пользу. Муж навещал ее каждый день. Пропуск как к тяжело больной ему устроил все тот же Погарский.

Глядя на Комарова, можно было подумать, что болен он, а не жена. Константин Константинович исхудал, ссутулился и постарел на десять лет.

Как-то одна из новеньких больных, после того, как Комаров ушел, спросила Элиду Георгиевну:

— Это кто же был, ваш папа?

— Что вы, — обиделась Элида Георгиевна, — это мой муж.

— Бедняжка вы, — продолжала новенькая больная, — такая молодая, красивая, а муж старый.

— И совсем он не старый! — рассердилась Элида Георгиевна. — Это он из-за меня постарел, пока я болею. Он хороший, добрый и к тому же знаменитый профессор.

— Профессор, — повторила ее собеседница, — ну, ну… Дело ясное.

— Что вам ясно? — вспыхнула Элида Георгиевна и прекратила разговор с отсталой женщиной.

Когда исследования были закончены, профессор Никитин осмотрел больную и сказал ледащему врачу:

— Не понимаю, что вы с ней возитесь? Аппендицит вульгарис. Можно оперировать сейчас, а можно подождать.

— Сейчас! — решительно сказала Элида Геортиевна.

— Молодец! — похвалил ее хирург. Ему понравилось мужество молодой женщины.

Операцию назначили через неделю, оперировать должен был молодой хирург Лукьянченко.

Любящий муж пришел в отчаянье. Он не мог отдавать свою бесценную Элидочку под нож какого-то мальчишки, только что окончившего институт.

— Не дергайся, — успокаивал его Погарский, — аппендицит — это пустяк, вроде насморка. Конечно, всегда могут быть осложнения, нужно, чтобы Элидочку оперировал сам Никитин.

— Только он! — воскликнул Комаров. — Никто больше!

— Идея здоровая, — сказал Погарский, — но как ее осуществить? Дай подумать.

Он думал минуты три, а затем воскликнул:

— Эврика! Моя абитуриентка в жены работает у вас в институте в приемной комиссии. Я разведал, что на механический факультет поступает младший сын Никитина, Федор. Если ты проявишь свое влияние, свой научный вес, мальчика примут, хотя, как говорят, в отличие от отца, он не обладает большими способностями. Понял?

— Это невозможно, — сжав губы, сказал Комаров.

— Эх ты, — покачал головой Погарский, — да все же так теперь делают, это теперь в норме.