— Балда я был, — вздохнул Круговертов, — ведь он лучший из всех учителей на свете. Помнишь, он целые уроки Пушкина, Гоголя, Лермонтова так читал, что дух захватывало.

— А тетрадки с нашими сочинениями никогда не возвращал. Наверное, сам не хотел огорчаться и нас огорчать.

— Ну и правильно делал. Если бы не он, мы не полюбили бы литературу.

— А помнишь, Пека, какая у него странная привычка была? Он каждый урок заканчивал фразой: «И гениальный Мопассан». О чем же вы с ним беседовали?

— О многом. Он о тебе расспрашивал. Я сказал, что ты член президиума коллегии адвокатов. «Жаль, — вздохнул он, — способная к литературе девочка была, и вкус хороший».

Потом я спросил его, чем он занимается. Оказывается, у нас его книги вышли о Флобере и Мопассане. Теперь их во Франции и в Италии переиздают.

— Оболтусы мы, Пека! Ни одной не читали. Сейчас обязательно прочту.

— Вряд ли, придешь с работы домой, уткнешься носом в телевизор — и вся игра.

— Нет, я непременно прочту. Слушай, ты с ума сошел! Столько болтать, это же валюта.

— Выдержим! У меня здесь одну картинку купили. Хоть и капитализм, а кое-что в искусстве понимают.

— Все, все, Пека, дома расскажешь. Целую.

Она кладет трубку, встает со стула, халатик падает на пол. Белозерский поднимает его, накрывает плечи жены, и, кажется, только теперь она вспоминает о муже.

— Милый, — целует она его. — Ты еще не спишь, Арсюша? Пора, пора, идем спать.

Еще день, а на улице темно. В сплошной пелене мокрого снега все куда-то бегут. Спешит Круговертов, он опаздывает на заседание кафедры. Спешит адвокат Белозерская. Опять очень трудный процесс. Снег залепляет глаза. Круговертов случайно наталкивается на бегущую женщину. Они не видят друг друга. Едва удерживаются на ногах. Белозерская говорит злым, непохожим на нее голосом:

— Свинство какое!

Круговертов бурчит:

— Дома нужно сидеть, дамочка.

Вечер. Круговертов зол. Ему нездоровится.

У Белозерских. Наталья Андреевна в мрачном настроении. Процесс проигран.

— Ташенька, — заботливо говорит Белозерский, — может быть, хочешь поговорить по телефону?

— Милый, — гладит она совсем седую голову мужа и, сняв трубку, набирает номер.

— Алло, Пека?

— Он самый. Что это твой колокольчик звучит не так весело?

— Чему радоваться? Ты ведь знаешь, что мне скоро шестьдесят.

— Знаю. В одном классе учились.

— И я уже несколько лет бабушка.

— Знаю, — почему-то вздыхает Круговертов.

Некоторое время оба молчат, кажется, им не о чем говорить, затем она спрашивает:

— Почему ты сегодня мрачный?

— Есть причины, — нехотя отвечает Круговертов.

— Какие?

— Болезнь прихватила.

— Какая?

— Неудобно сказать.

— Пека, — смеется Туся, — что ты стесняешься, как бывшая гимназистка: ей объясняются в любви, у самой коленки дрожат от счастья, а она глазки потупила. Ну?

— Радикулит заел.

— Ой, дурачок, нашел чего стесняться, теперь это болезнь века у всех нас. В каком месте заело?

— Знаешь, неловко… В общем, в конце спины.

— У самой задницы?

— Туся…

— Чего «Туся», мы же не в восьмом классе. Теперь это самое литературное слово, а крестьянские писатели еще народней выражаются для обозначения такого предмета. Со мной тоже было. Меня Белозерский тигровой мазью натирал. Хоть и старый он, а рука у него крепкая.

— Меня жена тоже.

— Помогло?

— Нет, нисколько. Потом только чесалось.

— Не паникуй, есть еще одно хорошее средство — заячья лапка. Слушай меня и записывай, как пользоваться ею.

— Сейчас, сейчас, — оживляется Круговертов. — Только ты не спеши.

— А теперь еще есть лекарство, бруфен называется. Купи его и принимай по четыре таблетки в день.

— Бруфен, по четыре таблетки. Записал. Сейчас поковыляю в аптеку.

— Не трудись. Будто ты не знаешь, что в аптеках всегда нет того, что тебе нужно.

— Как же быть?

— Поезжай в семнадцатую на Московскую. Там Ирка Кругель командует. Помнишь ее?

— Относительно, колобок такая. Теперь, наверное, не узнаю.

— Скажешь, что ты Пека из двести семьдесят третьей. Иди сам, жену не посылай. Представь себе, Ирка до сих пор девица. Чудо века! Терпеть не может замужних женщин. Понял?

— Слушай, Туся, — засмеялся Круговертов, — ведь ты всего этого про лекарства в десятом классе не знала, а считалась самой умной девчонкой.

— Конечно, не знала. Значит, жизнь не даром прожита. Ну, иди быстренько. Целую!

Она вернулась от телефона.

— Видишь, Ташенька, — сказал муж, — я говорил: нужно поговорить по телефону — настроение исправится.

Помолчав немного, он прибавил:

— Хорошо учиться в одной школе, а мы, академики, все в разных учились.

В это воскресенье Озимовы завтракали не всей семьей.

Еще вчера родители Сани уехали в Кавголово. Они хотели взять с собой сына, но мама потрогала его лоб и поставила градусник — температура набежала до 37,6°. Пустяшная, конечно. Другая не обратила бы на это внимания, но Санина мама была образцовой сестрой в поликлинике и строго соблюдала все предписания медицины. Саню оставили дома с бабушкой и дедушкой.

Сейчас он, сидя вместе с дедом за обеденным столом в ожидании завтрака, тоскливо смотрел на улицу. Погода — классная. Солнце, чуть подтаивает снежок. Мимо окон прошли Валера Скобелев и Света Миронова. Он без головного убора, фасонит волосами, Светка в заграничной шапочке — отец, капитан, из плаванья привез. Валера в десять раз хуже его на лыжах ходит, Светка, что говорить, — девчонка.

«Противно смотреть на них», — подумал Саня и оторвался от окна.

— Дед, а дед, — неожиданно спросил он, — ты про войну сны видишь?

— Бывает, — нехотя ответил Алексей Гаврилович.

— И товарищи боевые снятся?

— Снятся, да чаще те, которых давно нет на свете.

— Они такие же герои были, как ты?

— Нет, мне до них далеко. Герои, а до звездочки не дожили. Что там звездочки, люди они были. Ладно, хватит об этом, я уже тебе рассказывал.

В коридоре зазвонил телефон, а затем раздался голос бабушки:

— Да, квартира Алексея Гавриловича Озимова… Правильно. Московская, двадцать три, квартира восемь.

Тут она заговорила так тихо, что ни дед, ни Саня ничего не услышали. Потом бабушка положила трубку на аппарат и, шаркая тапочками, ушла на кухню.

— Анна, иди сюда! — требовательно крикнул Озимов.

— Некогда мне, Алеша, — отозвалась бабушка, — все у меня горит.

— Иди, говорят тебе! — рассердился Алексей Гаврилович.

Вошла бабушка. Лицо у нее разрумянилось от плиты, а платье было повязано неизносимым фартуком, который муж привез ей много лет тому назад из Берлина.

— Ну, — спросил Озимов, — с кем ты растрезвонилась? Секретные разговоры?

— Дети звонили, — смущенно сказала бабушка.

— Дети? — переспросил Алексей Гаврилович. — Таня и Андрей?

Они все еще называли дочь и зятя детьми, хотя им катило под сорок. Да и какие же они взрослые, если не испытали войны.

Саня взволновался, он подумал, что мама и папа звонили из Кавголова, опомнились и зовут его туда.

— Можно собираться? — спросил он. — Бабушка, я быстро оденусь, а в Кавголове я их найду, они всегда на одном определенном месте.

— Сиди ты, — махнула рукой бабушка, — это настоящие дети — девочка и мальчик из шестого «б» класса двести семьдесят третьей школы Московского района. Они к Алексею Гавриловичу едут, теперь уже недалеко от нас.

— Ко мне, — поугрюмел Озимов, — зачем еще?

— Наверно, познакомиться хотят.

— Вот, значит, какая диспозиция. Сначала ко мне молодых бородачей насылали, теперь детей нацелили. Нечего мне рассказывать им, пусть идут к другим. Есть у нас охотники мемуары расписывать. Я свое дело на войне сделал, и хвастать мне нечем. Придут, скажи, что нет меня, придумай, куда уехал. Будьте здоровы, ребята, делайте уроки.