— Ну, — сказал он, разливая по рюмкам золотистую жидкость, — выпьем за нашу Элидочку, про которую еще Грибоедов сказал: «Пожар способствовал ей много к украшенью».

— Нет, — возразила Элида Георгиевна, — сначала выпьем за Никитина. Какой замечательный хирург!

— И какой несовременный, — продолжал Погарский. — В наше время это парадокс какой-то.

Большую часть своей жизни Геня Перевозчиков проводит во дворе — он непременный участник всех игр. Его легко уговорить быть милиционером или сторожем, стоять у входа в прачечную с палкой, в то время как другие ребята гоняют по лестницам, взбираются на поленницы дров, прячутся в подвале, где склад угля.

Проходя по двору, жильцы нашего дома, особенно мужчины, часто останавливаются подле Гени. Им нравится крепкий маленький мужичок.

— Как тебя зовут? — спрашивают они. — Сколько тебе лет? Где ты живешь? Кто твои мама и папа?

Гене ужасно надоели эти вопросы, но ничего не поделаешь, каждому новому человеку нужно отвечать. И он сообщает, что зовут его Гена, ему уже шесть лет, папа у него водитель на грузовике, мама — кассирша без продавца.

— Молодчина! — хвалит его вопрошающий и, похлопав по плечу, уходит довольный.

Геня гораздо больше знает об этих дяденьках, чем они о нем. Папа Люси Горянской — капитан на большом-большом пароходе, плавает по всему свету, даже был в Африке, и, когда у нас день, там еще все спят. Мишкин папа любит смотреть по телевизору футбол и так кричит, что у мамы потом болит голова. Папа Коли Прянишникова — охотник и обещал взять с собой Колю, когда он подрастет и у него не будет тройки в четверти.

Словом, расспросите хорошенько Геню о всех папах, и он расскажет вам много интересного.

Ничего неизвестно Гене лишь о Борисе Александровиче Стуколкине, живущем в нашем доме.

Работает Стуколкин в каком-то тресте, не женат, лет ему, может быть, сорок, а может, и шестьдесят, одевается по моде, газет не выписывает, хотя и владеет почтовым ящиком, на котором печатными буквами выведено: «Только Стуколкину Б. А.».

Кухня у нас в квартире большая. Михаил Адрианович, самый старый из жильцов, в прошлом учитель истории, называет ее форумом, потому что здесь ведутся свободные дискуссии на разные темы. Стуколкин никогда не участвует в наших спорах. Пройдет мимо, скажет «здравствуйте» и направится в свою комнату.

В комнате у Стуколкина были из нас только немногие, но те, кому удалось проникнуть в «пещеру Лейхтвейса» — так окрестил это жилище все тот же Михаил Адрианович, — говорят, что там современная мебель, полка, на которой стоят штук двадцать книг, и надпись: «Книги на дом не выдаются». Предупреждение бесполезное. Гостей у Бориса Александровича не бывает, и вечера он проводит в одиночестве.

Моя соседка тетя Лиза, пожилая уборщица на мебельной фабрике, как-то спросила Стуколкина:

— Чего ты, Борис Александрович, все один да один. Женился бы, что ли?

— Простите, на ком? — сухо спросил Стуколкин.

— На ком? Девиц кругом полным-полно, да и баб свободных тоже.

— Извините, ваши кандидатуры мне не подходят, — брезгливо поморщился Стуколкин.

— Ишь ты, принц какой, — проворчала старуха, — много о себе понимаешь.

Тетя Лиза была права. Однажды разоткровенничавшись со своими сослуживцами, Стуколкин посетовал, что в квартире у нас мещанская обстановка, люди живут на редкость ординарные, погрязшие в тине обывательского быта. Стуколкин хотел еще добавить, что во всем доме он — самая значительная личность, но воздержался, зная, что нет пророка в своем отечестве и настоящее признание приходит только после смерти.

В этот день все складывалось удачно. Борис Александрович получил премию, шофер автобуса назвал его молодым человеком.

В отличном настроении возвращался Стуколкин домой и в первый раз заметил маленького человека, копавшегося в углу двора.

«Вот, — подумал Стуколкин, с любопытством разглядывая Геню, — наверное, у этого мальчика есть и отец, и мать, должно быть, они считают себя образцовыми родителями, а сын брошен на произвол судьбы. Возится тут в грязи, и некому с ним даже поговорить».

Открыв портфель, Стуколкин вынул из кулька одну конфету «Муму», спрятал ее в карман и произнес сладким голосом:

— Послушай, ребенок…

Геня посмотрел на длинного дяденьку в коротком пальто и хмыкнул. Как только не называли Геню: и Генкой, и Генечкой, и даже Геннадием, а ребенком — никогда.

— Чего вам? — спросил Геня улыбаясь.

— Нужно говорить: «Что вам, дяденька», — сказал Стуколкин. — Интересно, кто тебя воспитывает?

— Мама каждый день, а папа по воскресеньям.

— Посмотри, как ты испачкался, — осуждающе сказал Стуколкин, — возишься в грязи, занимаешься всякими глупостями!

— Это не глупости. Я дорогу делаю. Видите, асфальт укатываю. — И Геня показал на игрушечный каток.

— Перестань грубить! Слушай, что тебе говорят старшие! — рассердился Стуколкин, сжимая в кулаке конфету.

— Папка сказал, что если хорошей дороги нет, можно любую машину прикончить.

— Сейчас с тобой разговариваю я! — вскричал Стуколкин. — Понимаешь, я?

— Понял, — невозмутимо протянул Геня. — А вы чей папа, дяденька?

Стуколкин растерялся:

— Чей папа?

— Ну да, чей вы папа?

— Мм… Собственно, ничей.

— Ничей, — улыбнулся Геня, — значит, вы никто? — И, потеряв всякий интерес к длинному дяденьке в коротком пальто, занялся прежним делом.

— Никто, — удивленно вымолвил Стуколкин. — Никто! — возмутился он и так сжал конфету «Муму», что вся начинка вытекла в ладонь. — Черт знает что! Заведут детей, а воспитывают их только по воскресеньям.

В первый день, когда Саша пришел в школу, учитель, посмотрев на рыхлого, с картофельным цветом лица мальчика, спросил:

— Скажи, мальчик, как твои имя и фамилия.

— Саша Корзиночкин.

Новый ученик так долго и неуверенно тянул эти два слова, что рыжий мальчишка с нахально вздернутым носом, смеясь, выкрикнул:

— Эх ты, мямля!

— Что?! — побледнел учитель. — Что ты говоришь?

Молодой педагог не знал этого старинного слова и подумал, будто ученик сказал что-то неприличное.

— Мямля, — бойко ответил мальчишка, — это вялый, нерешительный, безучастный человек.

Отец мальчишки был ученый, и сын часто рылся в отцовских словарях в поисках интересных, недетских слов.

— Довольно, — грозно посмотрел учитель на весь класс, — в наше время вялых и безучастных людей нет. И если я еще услышу, что кто-нибудь станет звать Сашу… я… — Тут он сделал такие глаза, что все ребята стихли, а учитель, успокоившись немного, сказал педагогическим голосом: — Вообще, дети, мы должны быть гуманистами, то есть человечно относиться друг к другу, помогать слабым, тянуть их. Понятно вам?

— Понятно, понятно! — дружно закричали ребята, потому что за дверьми класса уже раздался звонок.

Девочки и мальчики были послушными, вежливыми, деликатными детьми, каких изображают в кинофильмах, не имеющих успеха у зрителей. Они больше не называли Сашу Корзиночкина обидным прозвищем, но мысленно именовали его «мямлей» или «мямлищей». Это нисколько не волновало ни классного руководителя, ни директора школы, слишком занятых учебно-производственным процессом, чтобы интересоваться, о чем думают и что делают их воспитанники во внеклассное время.

Саша Корзиночкин учился еле-еле. Когда он выходил к доске и читал наизусть стихотворение, казалось, что он медленно пережевывает слова. Чуткие ребята подсказывали ему, помня наказ учителя о гуманизме и о том, что слабому надо помогать, тянуть его. Учитель, конечно, видел это, но смотрел на все сквозь пальцы, боясь, как бы из-за Саши не снизился запланированный балл.

Саша кончил на тройку, хотя больше двойки он не заслужил, но ведь не могла же школа признать свою педагогическую несостоятельность.

Высшее образование Корзиночкин получил в заочном институте. Пятигодичный курс он растянул на десять лет. Дали ему диплом, чтобы оправдать деньги, потраченные на его образование.