Рассказав любящей супруге обо всем, что случилось, Петр Иванович тяжело вздохнул:

— Знаешь, я так хотел обрадовать тебя подарком — знаменитой рыбой…

— Милый, — улыбнулась жена, — не огорчайся, я совсем не люблю сазанов, моя любимая рыба — бильдюга.

Утром, придя на работу, Жаворонков встретил главного бухгалтера Ивана Христофоровича. У него было широкое тело, толстый живот и маленькие красные глазки.

— Здравствуйте, Иван Христофорович, — сказал Жаворонков так приветливо и ласково, как не говорил с главбухом никогда.

На этом еще не кончилась история с Жаворонковым. Неделю спустя Петр Иванович перестал есть рыбу. Он отказывался не только от хека, бильдюги, мерлузы, но даже от дефицитных окуней, лещей и судаков, которые раздобывала его сообразительная жена.

— Что с тобой, Петя? — волновалась супруга. — В рыбе фосфор, он необходим для мозговой деятельности.

— Нет, не хочу и не буду, — решительно возражал Жаворонков.

Сослуживцы Петра Ивановича по-разному толковали его поведение. Одни говорили, что это — странное заболевание, еще не раскрытое передовой медициной, другие объясняли его переутомлением высшей нервной системы, вызванным квартальным отчетом.

Как-то к Жаворонкову подошел Гоша Ветчинкин, молодой человек, длинный и тощий, с изжеванным лицом. Все знали, что он давно следует учению йогов.

— Простите, Петр Иваныч, — робко сказал Гоша. — Вы, говорят, бросили рыбу употреблять, может, скоро от мяса откажетесь, и тогда с нами будете, с йогами…

— Мясо? — переспросил Жаворонков, глядя на едва стоящего на ногах Гошу. — С вами?.. Нет уж, я сам с собой, а ты… йог с тобой, Гоша.

Поэт Святослав Игоревич Пожарский и композитор Марк Сергеевич Унисон собирались в поездку в энское военно-морское соединение, расположенное на берегу энского моря.

Оба они были пожилые, пожившие люди, известные не только в поэтических и музыкальных кругах, но и за пределами их.

Пожарский выступал охотно и много. Высокий, с шеей и плечами борца, он уверенно выходил на сцену, широко «по-маяковски» расставлял ноги и обрушивал на слушателей всю мощь своего голоса.

Низкорослый, сутуловатый, с редкими седыми волосами, Унисон избегал публичных выступлений, стыдясь своей внешности и того, что он написал мало современных песен. Он долго отказывался от поездки, ссылаясь на возраст и здоровье, но Пожарский подавил его темпераментом.

— Слушай, Марк, будь ты, наконец, мужчиной. Мы еще не старики, и в случае чего я один могу полтора часа держать оборону, а потом ты выступишь с двумя песенками. Мы едем туда, где протекала наша военная молодость. Как ты не понимаешь этого?

Последний довод был неотразим, и композитор уступил, хотя обидно было слушать, что ему отводят второстепенную роль и называют его песни песенками.

Жены собирали друзей в дорогу. Супруга поэта Марина Апостоловна, привычная к вояжам мужа, быстро положила в чемодан три комплекта маек и трусов, джинсы, куртку для вечерних прогулок, чешскую розовую пижаму, тюбик пасты, мыло и несколько поэтических сборников Пожарского, вышедших в разные годы и почему-то не замеченных критикой.

Жена Унисона Фея Мироновна со вздохом укладывала в старомодный чемодан три пары летнего и три пары теплого белья — погода у нас меняется каждый день, — фуфайку, вязаные напульсники, дымчатые очки, куртку-штормовку, коробку с лекарствами от давления, желудка и других болезней, которых не было у Марика, но которые, кто знает, могли появиться в поездке. Кроме туалетных принадлежностей она положила еще три расчески — Марик постоянно терял их и нервничал при этом. Нот композитор не взял, он все играл по памяти.

Провожать друзей пришли обе жены. Марина Апостоловна была строга и горда, Фея Мироновна не могла скрыть тревогу.

Поезд двинулся. Вагоны, постучав по стрелкам, выкатились на прямой путь. Мимо открытого окна мелькали железнодорожные строения, новые дома, похожие друг на друга, как близнецы, которых не может различить даже мать, затем пошли леса, перелески, платформы, маленькие станции, где скорый не останавливался. Друзья молчали. Поэт предвкушал будущий успех, по унылому лицу композитора трудно было угадать, что его занимает. И, может быть, не зря заботливая супруга положила в старенький чемодан желудочные капли.

— Едем, Марк! — хлопнул поэт по плечу композитора рукой, которая сделала бы честь молотобойцу.

— Едем, — поморщился тот.

— Ты понимаешь, для нашего брата странствия — это воздух творчества. Между прочим, Пушкин полжизни провел в дороге, иначе бы он не смог написать ничего стоящего.

— Между прочим, он написал «Бориса Годунова» и «Маленькие трагедии» в Болдино, не выезжая оттуда.

— Я и говорю, он — гений, а нам, рядовым, нужно путешествиями заполнять кладовые мозга. Ты не будешь спорить?

— Нет, — мирно согласился Унисон. Он не разделял мнения, что в спорах рождается истина. Опыт жизни научил его, что в дискуссиях только тратят время и портят нервы.

Ехали дальше, пили чай с печеньем типа «Мария», смотрели на пролетавшие мимо колхозные и совхозные пейзажи, которые я не берусь описать, потому что не владею даром живописца и знанием тонкостей сельского хозяйства.

— Смотри, Марк! — воскликнул Пожарский. — Черт побери, она уже скрылась!

— Что там? — безразлично спросил Унисон.

— Силосная башня. На ее месте стояла редакция нашей газеты. Тогда я написал стихотворение «Чайки в бурю». Его опубликовала наша армейская, а потом — центральная. Я сравнивал чаек с пикирующими бомбардировщиками, а твой ансамбль располагался совсем неподалеку от нас. Тогда ты начинал писать свои песенки.

В тусклых глазах композитора мелькнули золотистые огоньки.

— Вернуть бы, — тихо сказал он.

— Что вернуть? — нарочито грозно сказал поэт. — Войну? Весь мир борется, а ты…

— Брось! — досадливо отмахнулся Унисон.

Поезд мчался, набирая скорость, в открытое окно повеяло запахом моря, который я не могу передать, потому что курю и лишен чувствительного обоняния.

На энском вокзале поэта и композитора встретили высокий, узкий, как школьная линейка, капитан-лейтенант и двое курсантов.

Капитан-лейтенант представился, сказав, что прибыл для встречи выдающихся деятелей литературы и музыки — поэта Святослава Игоревича Пожарского и композитора Марка Сергеевича Унисона.

Композитор словно не заметил ошибку в ударении, но Пожарский мягко сказал:

— Унисон.

Моряк извинился и тотчас же исправил ошибку.

— Разрешите ваши чемоданы, — в один голос сказали курсанты.

— Что вы, я могу и сам.

— Не рекомендую в вашем возрасте.

Унисон обиделся. Он не любил, когда говорили о его возрасте, но безропотно отдал чемодан.

Приезжих поместили в первоклассной гостинице. Номер со всеми коммунальными удобствами выходил окнами на море.

— Прошу располагаться, — сказал капитан-лейтенант. — Отдохнете с часик, я зайду за вами — и на обед.

Обед по качеству и уж бесспорно по количеству не уступал обедам в лучших ресторанах столицы. Даже Унисон ел с аппетитом, а о Пожарском говорить не приходилось. После обеда они гуляли по парку. Поэт торжествовал:

— Видишь, как ездить со мной. Пожарского к плохому не пошлют.

Композитор помалкивал, тревога за будущее выступление грызла его.

— Как ты думаешь, Свята, что мне исполнять?

— Ну, что-нибудь этакое-такое современномажорное. Например, эту музыку на текст Смородинова. Как там у вас:

довольно правильно пропел он и поморщился. Как все настоящие стихотворцы, он презирал поэтов-песенников, втайне завидуя их гонорарам.

— Это у меня написано в миноре, — вздохнул композитор.

— Ну, тогда песенку на стишки Продольного: