Она столкнулась с ним в одном из темных коридоров армейской газеты.

— Ты жив!.. Ты жив!.. — припала она головой к выцветшей потной гимнастерке. — Ты жив! — повторяла она, не боясь, что кто-нибудь увидит их. — Ты жив! Приходи сегодня.

— У меня нет нового рассказа.

— Приходи просто так.

Он пришел и оставался в узкой длинной комнате дольше, чем всегда.

Потом две недели не было ни одного рассказа.

В начале третьей недели его откомандировали для прохождения дальнейшей службы во фронтовую газету.

— Вырвали! — сказал редактор. — Вырвали такого журналиста. Против этих чертей не попрешь.

Они расстались спокойно и строго.

— Война скоро кончится, — сказал он.

— Конечно, и по радио говорят, — посмотрела она куда-то в сторону.

— А потом ты будешь моей женой. Другой такой машинистки мне не найти, — не то шутя, не то серьезно сказал он.

— Я еще и яблочные пироги умею печь, хуже, чем мама, но умею.

Он не улыбнулся и сказал:

— Ты будешь беречь копии?

— Всегда, — сказала она и хотела поцеловать его, но тут подошли товарищи-корреспонденты.

И они попрощались за руку.

Война развеяла их. Сначала девушка получала много треугольников, написанных одной ей понятным почерком. Потом этих треугольников становилось все меньше и меньше, и наконец они исчезли совсем.

Спустя пятнадцать лет после того, как настал мир, бывший капитан шел по главному проспекту города. Был сухой, солнечный день с легким морозцем поздней осени. Все деревья давно сбросили листья, и только тополя зеленели, невольно напоминая ему давно отцветшую молодость. Впрочем, размышлять было некогда. Лавируя между прохожими, он по близорукости наткнулся на какую-то женщину.

— Извините, — сказал он.

— Не узнаете, товарищ капитан? — рассмеялась она знакомым звонким смехом.

Он поднял глаза и увидел ее.

— Это ты? — растерянно сказал он.

— Это ты, — уже не смеялась она.

Они как-то странно смотрели друг на друга. Он видел красивую, начинавшую полнеть женщину. Перед ней был сутуловатый пожилой мужчина, с лицом словно покрытым серым пеплом.

— Посидим, — сказала она, — мы мешаем людям.

Они сели в садике у знаменитого собора, колоннада которого, как руки, охватывает площадь.

Он закурил сигарету, она спросила:

— Ты куришь? Там ты не курил. Странно, — улыбнулась она прежней молодой улыбкой. — Впрочем, в жизни много странного.

Он понял ее.

Знаешь, как-то все нелепо получилось. Я перестал писать тебе, потому что у меня были повреждены обе руки. Я не хотел, чтобы кто-нибудь писал за меня. А потом она спасла мои руки.

— И в благодарность ты женился на ней.

— Да, я не мог иначе.

— Ей нравятся твои рассказы?

— Нет, она предпочитает детективы.

— У вас есть дети?

— Нет. Сначала она защищала кандидатскую, потом докторскую.

— Знаешь, — сказала она, — я долго искала твою фамилию в книгах и журналах.

Он горько улыбнулся.

— Редактор был прав, Максим Горький из меня не получился. Заведую отделом городского хозяйства в газете. А ты замужем? — неожиданно спросил он.

— Конечно. Муж у меня таксист, у нас двое детей, мальчик и девочка. А я работаю мастером на кондитерской фабрике.

Он все время хотел задать какой-то вопрос и не решался. Наконец он спросил:

— У тебя сохранились копии?

— Я долго хранила их, потом он нашел их и все изорвал.

— Как дико!

— Конечно, я давно рассказала ему о нас с тобой. Он все понял, но рассказов он простить не мог никак.

— Ну и что же, — жестко улыбнулся он. — Они заслуживали этого, дрянь порядочная!

— А мне казалось, что ты можешь стать настоящим писателем.

— Ты счастлива? — спросил он.

Она ненадолго задумалась и сказала:

— Помнишь, у тебя в одном рассказе есть фраза: «Настоящее счастье бывает только раз, остальное просто жизнь».

— Нет, не помню, — сказал он, хотя помнил рассказ «Солнечное сплетение», и тоненькую девушку в армейской форме, и дребезжащую пишущую машинку. Он помнил все это, хотел забыть и не мог.

Больше им говорить было не о чем. Они попрощались за руку. Она ушла на кондитерскую фабрику, он в газету, в отдел городского хозяйства.

Прижимая к себе скрипку, как автомат, с которым он не расставался почти четыре года, стоя в выцветшей военной гимнастерке со следами погон, Анисим Дробинцев чувствовал себя одиноким в большом холодном зале, хотя рядом с ним толпились такие же мальчишки, только все они — в гражданской одежде.

Анисим ждал и боялся, когда раскроется белая с золотом дверь и чужой голос вызовет его. Он знал, что провалится на экзамене, хотя до войны он был неплохим учеником в музыкальной школе. На фронте, в ансамбле, он исполнял далеко не классические произведения и, конечно же, растратил свою небольшую технику.

— Дрожишь, — услышал он у себя за спиной, повернулся и увидел высокого черноволосого мальчика с закрученными, как пружинки, волосами.

— Чего? — посмотрел на него Анисим.

Тот, окинув беглым взглядом приземистую сильную фигуру Анисима, сказал:

— Тоже на струнный? А тебе с твоей комплекцией лучше бы в духовики.

Анисим хотел отойти в сторону, но черноволосый, приветливо улыбаясь, удержал его:

— Ну, ты не обижайся, есть у меня дурацкая манера лезть в чужие дела. Как тебя зовут?

— Аниська, — неожиданно для себя выговорил Анисим имя, которым его называли в армейском ансамбле как младшего.

— Аниська! Похоже на ириску. А меня — Игорь, зови просто Горя. Ты, значит, на фронте был? — с завистью спросил Игорь, глядя на медаль «За оборону Ленинграда». — Я бы тоже пошел, но у меня другое… Хорошо, не будем об этом. Поступим в консерваторию, станем друзьями. Ты, я вижу, настоящий парень.

— Надо еще, чтобы взяли.

— Возьмут! Кого же им брать? Жить будем вместе в общежитии. Может быть, у тебя собственная площадь?

— Нет, временная прописка.

— Я на птичьих правах у тетки.

Белая с золотым дверь отворилась, длинная плоская старуха по-птичьи прокричала:

— Брагин!

И он легко и весело пошел навстречу своей судьбе.

Анисим побаивался за своего нового друга. Слишком он был уверен в себе, начальство не любит таких. Не прошло и десяти минут, как Игорь счастливый, с гордо поднятой головой появился в зале.

— Ну? — спросил Анисим.

— Виктория!

Анисима вызвали последним. Его держали долго.

Когда Анисим вышел, Игорь кинулся к нему и, тряся его за плечи, спрашивал:

— Говори! Ну же говори, дубина?

— Сказали «идите».

— Салют! Если говорят «спасибо» — твое дело плохо, а если «идите» — можешь спать спокойно.

Так началась их студенческая жизнь.

Скоро они уже знали все друг о друге. Игорь в детстве жил с родителями на Васильевском. Отец профессор географии, и дед был профессором, и прадед тоже. Можно подумать, что все они родились профессорами. Мама, что скажешь про нее, — красивая женщина.

— Как это? — не понял Анисим. — Она же мать.

— Конечно, но, знаешь, есть такие женщины, для которых главное быть красивыми. По вечерам она часто уходила к подругам, отец сидел в кабинете, играл на рояле.

— У вас и рояль был?

— Самой лучшей фирмы. Отец играет, а я приткнусь где-нибудь на диване. Как-то, когда отца не было дома, я пробрался к нему в кабинет, сел за рояль и стал играть. Трудно было, ноги до педалей едва достают, как на взрослом велосипеде. Я увлекся и не заметил, что появился отец. Когда я кончил играть, он подошел ко мне, взял за плечо и сказал:

— Играешь?

Я испугался.

— Прости, папа.

— Играй! — сказал он.

Я сыграл все, что у него слышал. Вскоре меня отдали в музыкальную школу. Началась война, все мы уехали в эвакуацию, в Ташкент. Ты был там?

— Нет, я нигде, кроме Ленинграда, не был.

— Будешь! Мы с тобой, Аниська, еще весь свет объездим. Ташкент красивый город. Там тоже люди голодали. Не веришь? На базаре яблоки, дыни, виноград. За них тысячи просили или вещь отдай. Мы, в общем-то, прилично жили, все-таки отец профессор, мама сбывала на базаре свои золотые штучки. Ну, а потом они оба заболели и умерли от брюшняка. Меня тетка забрала, бухгалтерша, сестра отца, она с нами в эвакуацию поехала. Женщина обыкновенная, только музыки не выносит, говорит, что она ей на печень действует. Мне это не помешало, меня скоро в музыкальный интернат взяли. Ну, хватит! Рассказывай про себя.