Брайлевская же машинка, которую мне показали, очень заинтересовала и даже захватила меня. Правда, обнаружив на машинке клавиши, я сначала подумала, что это маленький инструмент, который будет издавать звуки, как тот большой рояль, который я видела раньше в школе слепых. Я попробовала осторожно нажать на одну клавишу, но сильного продолжительного звука я не ощутила, получился только короткий слабый стук, который сразу оборвался. Мне показали, как нужно вставлять бумагу в машинку и как ударять по клавишам, чтобы на бумаге получались выпуклые точки. Я поняла, что это не такой инструмент, который очень звучит внутри, т.е. не рояль. Тем не менее машинка мне очень нравилась, я подолгу упражнялась на ней, с интересом следя за тем, как от ударов пальцами по клавишам получаются на бумаге всевозможные комбинации выпуклых точек. С тех пор и по сей день я постоянно печатаю на машинке и только в редких случаях пользуюсь ручным прибором — брайлевской доской.
В клинике было много различных вещей, которых я раньше нигде не видела, но они находились в лаборатории, куда я еще не решалась заходить одна без педагога. Я уже понимала, что нельзя заходить в такие комнаты, где можно случайно свалить, сломать или разбить что-либо. Зато я не боялась и любила изучать две площадки на лестнице: там стояли большие комнатные цветы, а главное, там были статуи. До поступления в клинику я никогда не видела ни больших статуй, ни маленьких статуэток. Я даже не знала о том, что такие вещи существуют, хотя, живя еще в селе, имела возможность видеть не только размоченную глину, но даже лепить кое-что из нее. Но ведь это было не вполне осмысленное детское развлечение. Так, развлекаясь, я делала из глины шарики, бублики, пирожки, калачи, вареники и вообще все то, что можно было увидеть у мамы, когда она пекла что-нибудь. Позднее Пыталась лепить кур, уток, коров и лошадок на кривых палочках, заменявших им ноги. Посуду я хорошо лепила, но ведь из посуды нужно было кому-то кушать, значит, нужны были глиняные человечки. Но имели ли мои человечки, которых я лепила по образу и подобию своему, какое-либо сходство с человеком, это теперь трудно установить. Скорее всего мои человечки были похожи на тех грубых, неотесанных каменных баб, которых я потом видела историческом музее, в отделе древнего народного творчества. От этих каменных, порой взятых с курганов баб мои человечки отличались тем, что они были еще и инвалидами: туловища у них были глиняные, а вместо рук и ног торчали палочки — короткие более длинные.
Итак, я была большим профаном в искусстве. Это я поняла, когда впервые увидела настоящую скульптуру. Это были такие ценные, такие прекрасные мраморные и бронзовые статуи, какие можно увидеть только в первоклассных музеях.
Та скульптура, которая имелась в клинике, частично уже описана мной ранее, поэтому здесь я не буду описывать каждую статую в отдельности. Но я считаю целесообразным рассказать о том, как относилась к каждой статуе. Когда мне впервые показали статуи, я очень удивилась этому и захотела узнать, для чего были сделаны из чего-то холодного неживые люди. Но в то время мне ещё не могли объяснить, что такое искусство и для чего оно существует. Мне просто показывали статуи, и я узнавала, что они изображают людей. Заинтересовавшись статуями, я часто ходила на площадки лестницы и долго и внимательно изучала каждую. Но относилась я к этим статуям неодинаково.
Статую мальчика, вынимающего из ноги занозу, я очень жалела и даже полюбила за красоту, которую хотя и не могла объяснить словами, но тем не менее воспринимала пальцами. Осматривая мальчика, я иногда забывала о том, что это статуя: я гладила его то по лицу, то по головке почти с такой же нежностью, как если бы это был живой мальчик, у которого действительно в ноге заноза и которому от этого больно.
Венеру Милосскую я тоже жалела за то, что у нее не было рук; она мне тоже казалась красивой и грустной, я ее любила, но любила иначе, не так, как мальчика. Воспринимая линии красивого, но строгого, замкнутого и неулыбающегося лица, я боялась погладить Венеру Милосскую, мне казалось, что если находишься возле нее, то нужно крепко сжать губы, нужно молчать и ничем не проявлять любовь и жалость к этой неживой безрукой женщине, чтобы она не рассердилась на меня. И я со вздохом отходила от статуи, не испытывая нежности, а только непонятную грусть и недоумение.
Венеру Медицейскую я очень часто осматривала, и если бы могла тогда понять свои чувства и выразить их словами, то, наверное, сказала бы следующее: «Несмотря на свои отроческие годы, я чувствовала какой-то окрыляющий восторг, веселье и смелость, когда ощущала, как улыбается и в какой позе стоит Венера Медицейская».
Припоминаю, что я иногда ставила табурет рядом с круглой тумбой, на которой возвышалась прекрасная и кокетливая богиня любви и красоты (конечно, я так выражаюсь только теперь), Я становилась на табурет и начинала подражать улыбке и позе статуи. Не знаю, видели ли меня за таким занятием педагоги, но помню, что однажды на меня наткнулся старший мальчик из воспитанников клиники. В то время я уже знала пальцевую азбуку, знала, как называется каждая статуя.
Этот старший мальчик тоже иногда осматривал статуи, или один, или вместе со мной, но как он все это понимал и как относился к статуям, этого я не знаю. Наткнувшись на меня возле Венеры Медицейской, мальчик начал осматривать поочередно то меня, то Венеру. По-видимому, он был очень удивлен, хотя меня он узнал и сказал «Оля», указывая на меня. Но я сделала отрицательный жест рукой и указала ему на Венеру. Он ответил мне: «Венера». Я показала на себя. Он снова сказал: «Оля».
Я не знала того, что мальчик не поймет моей шутки, не думала, что он мне поверит, поэтому захотела безобидно пошалить. Я показала мальчику на Венеру и сказала, что ее зовут «Оля», а потом показала на себя и сказала: «Я Венера». Мальчик послушно повторил все то, что я ему сказала, и, к моему изумлению и ужасу, сразу согласился называть Венеру Олей, а меня Венерой. Я старалась жестами и некоторыми словами объяснить мальчику, что я пошалила, но он настойчиво повторял, указывая на статую: «Оля», а потом на меня: «Венера». Мне казалось, что мальчик чем-то очень доволен, он даже прощался со мной за руку, несмотря на то что мы могли еще не однажды встретиться и в тот же день внизу в общих комнатах.
И еще некоторое время спустя этот доверчивый мальчик продолжал называть меня Венерой, а статую моим именем.
Со временем я даже начала привыкать к этому новому имени. И тоже шутя, кому-то из педагогов или воспитателей сказала, чтобы меня называли Венерой. Но, как я узнала впоследствии, те, кому я это сказала, тоже не понял моей шутки. Все педагоги думали, что я себя тоже считаю Венерой. Они сожалели о том, что пока не могут объяснить мне, что такое скульптура, что такое Венера.
А возле серьезного, отдыхающего Гермеса я всегда старалась стоять тихо и тоже о чем-нибудь думать. У меня не появлялось желания узнать, о чем он думает, мне даже было немного скучно стоять возле Гермеса так тихо и делать усилие над собой, чтобы о чём-нибудь думать. Но если бы я тогда имела некоторые познания в мифологии, то, наверное, не стала бы тихо и задумчиво стоять возле Гермеса. Быть может, я попыталась бы придумать какую-нибудь шалость, чтобы перехитрить самого Гермеса!..
«Флорентийских борцов» я даже боялась, когда прикасалась к их мощным мускулам, а того борца, который лежал повергнутым, я жалела. Но вообще эта скульптура как будто пугала меня, возле нее я надолго не задерживалась.
Однако не только первое время своего пребывания в клинике усматривала скульптуру. Нет, я никогда не уставала любоваться чудесными статуями, а значительно позднее, когда я уже читала резные книги, мне читали из «Истории искусства» описание вот таких же статуй, какие были в нашей клинике. И слушая эти описания, я сравнивала свои собственные восприятия скульптуры и видела, что я многое понимала и подмечала правильно, когда начала изучать эти статуи.
