Дед ничего не сказал. Он ждал. Прикопе вышел в соседнюю комнату, вероятно, для передышки. Он не нашел другого предлога для этого, как взять кружку молока, которая стояла на столе в кухне; он вернулся с кружкой в руке, поставив ее перед Дедом.

— Парное, — сказал он, — отведайте.

Пока Дед пил молоко с пеной по краю кружки, мать и сын говорили долго и взволнованно.

— Мама сказала, что Юстина ничего другого ей не советовала, только послать телеграмму.

— Благодарю, молодой человек.

Дед встал из-за стола, не будучи убежден, что ответ женщины был правдивым.

Он нашел Корбея в хлеву, со скребницей в руке, возле единственной коровы в огромном стойле, которое могло бы приютить с десяток голов.

— Видать, пришли по делу, раз утруждаете себя с утра, — сказал Корбей, стоя за коровой и продолжая заниматься своим делом, как будто так и полагалось — ему стоять со скребницей в руке, а гостю — смотреть на него.

— Мой визит действительно ранний, за это я приношу тысячу извинений, но он продиктован необходимостью. Если эта обстановка тебя устраивает, можем поговорить и здесь, я ничего не имею против.

— И я не против, товарищ майор. Я тороплюсь, у меня полно хлопот с уборочной, так что если мы не присядем, то скорей закончим, не так ли? — сказал Корбей, и шрам на его правой щеке чуть дернулся. — Я не вор, на котором шапка горит, поэтому не чувствую себя обязанным выставлять перед вами угощение. Я ничего не выставляю, потому что ни в чем не чувствую себя виноватым. Я узнал, что именно вы раскрыли — браво, нечего сказать! Но то, что вы раскрыли, меня не касается.

— Товарищ Корбей, я не привык, к такому тону, но в данный момент он меня не беспокоит. Что же касается твоей виновности, то это входит в нашу компетенцию.

— Не только в вашу, товарищ майор, но и в мою; кто же знает меня лучше меня самого? Что касается земли, то, конечно, это могло произойти в селе, где нет хозяйской руки, вот в чем дело, нет — как бы ни похвалялись некоторые, когда есть перед кем похваляться. Не удивляюсь, что Урдэряну кивал на меня, дескать, мне ни с того ни с сего захотелось утаить ту землю в Форцате, которая обрабатывалась открыто, но не попала на карту посевных площадей. Дай бог ему здоровья, но только это совсем не так. Он вбил себе в голову, что я сплю и вижу, как бы сесть на его место, не первый день он за это косится на меня и пусть себе косится, да только каждому дураку ясно, что председатель — он, а не я. Если даже допустить, что это была моя затея, то кто ему мешал стать поперек, ведь председатель вправе запретить, не так ли? Закон на его стороне, он над нами, он и отвечает, раз ему нравится быть над нами! Теперь от ответственности у него голова болит.

— А ты, я вижу, радуешься его головной боли, товарищ Корбей!

— Радуюсь, да, а почему, собственно, мне не радоваться? Он сам не здешний, и что ему до наших людей… Когда б он и вправду думал о них, не распустил бы их, не приписывал бы им трудодни с потолка, лишь бы получалось, что он хороший председатель, а тот, кто придет на его место, будет плохой. Теперь уж это дело с землей мы на себя не берем, пусть мозгуют другие, кто повыше, как теперь быть, а то известное дело, когда покатится снежный ком под гору, ого каким он становится! Теперь я не знаю, где этот ком и куда докатился, по что он большой — ручаюсь. Так что ваше открытие не бог весть какое, другие давно это знали.

— Ты совершенно прав, не нам вмешиваться в дело с землей. К тому же ты, как видно, заранее постарался, что бы мы им как можно меньше занимались. Ты вовремя известил кого надо. Действительно, излишки земли сами по себе нас не занимали бы, не будь они нитью, ведущей к тому, кто убил Анну Драгу. Если до сих пор я не тревожил тебя, как мог бы и имел право, то теперь чувствую себя обязанным это сделать незамедлительно.

Корбей обошел корову с другой стороны и принялся чистить ее с такой яростью, что корова повернула голову и посмотрела огромными удивленными глазами на человека, который, казалось, старался содрать с нее шкуру. Корбей снял шерсть со скребницы, тщательно собрал ее, скатал в комок и бросил за ясли, потом начал опять с того же места, где остановился. И так же яростно.

— Итак, товарищ Корбей, — снова заговорил Дед, наткнувшись на его каменное молчание, — прежде чем перейти к предмету разговора, я позволю себе спросить из чисто профессионального любопытства: ты позвонил в уезд и сообщил, что мы меряем землю?

Корбей усмехнулся в усы, сдвинув засаленную шляпу на затылок, взглянул искоса на Деда и попытался улыбнуться:

— Кто вам сказал, что я звонил? Надеюсь, дела мои не так плохи, чтобы за мною шпионили. Не забывайте, что в этой деревне после того, как поп Пантелие уехал со своим барахлом и господом в другие края, я вез на себе весь воз, работал с утра до ночи ради всего, что здесь сделано. Мне совсем не наплевать, товарищ, что происходит у нас в деревне и что о нас говорят. Отнюдь нет. Я звонил, да, а почему бы и не позвонить? Но поймите меня правильно — я позвонил не для того, чтобы что-то скрыть, скрывать мне нечего, я позвонил, чтобы там всё узнали и чтобы не расползлась дальше эта пакость, уж лучше бы ее не было. Мне дорого лицо кооператива. Я звонил, да, и жалею, что они не отвадили вас от землемерства. Вы прибыли, перевернули все вверх ногами и опять в путь-дорожку, а нам план выполнять, задачи решать и кормить, очень много ртов кормить. Я не знаю, товарищ, чем кончится это дело с землей, но хорошо оно не кончится, это как пить дать. Заезжайте через год — вы пожнете плоды своих трудов, это я вам говорю, богатые будут плоды. Люди разъедутся на фабрики, бросят нас, и некому будет обрабатывать землю. И это сделали вы. Не говоря уже о том, что нас, то есть председателя Урдэряну и меня, да и других, прогонят взашей. Если б только этим и отделались! Спокон веков за все приходится платить.

— Мне не верится, что ценой зажиточной жизни должна быть обязательно неправда. Куда мы придем, если все так будем поступать…

— Так ты думаешь, товарищ майор. А хозяйственный человек должен обеспечить себя, и мы не делали ничего иного, только старались себя обеспечить.

— Ладно, товарищ Корбей. А когда ты шел из соседней деревни, почему ты свернул с дороги направо, к Мурешу? Потому что увидел Анну Драгу раздетой? Какая у тебя была цель? Тебе под пятьдесят, у тебя жена, дети… Когда ты решил свернуть с дороги, ты, наверно, соображал, правда? Излишки земли, я понял, ты скрывал, берег престиж кооператива, а к Анне Драге зачем ты пошел? Что побудило тебя свернуть направо, а не идти прямо, как вела дорога?

Была ведь какая-то мысль, человек твоего возраста поступает обдуманно.

В хлев вошла жена Корбея — тощая, бледная как привидение, она глухо покашливала, словно в ее груди отдавалось эхо. Не обратив никакого внимания на Деда — его присутствие совершенно не интересовало ее, — женщина сунула подойник под вымя коровы и, не говоря ни слова, вышла.

Передышка оказалась очень кстати для Корбея. Дед заметил страх, который вдруг охватил его, заметил, как большие руки обмякли на спине коровы, и скребница едва задвигалась от позвоночника к раздутому брюху животного. Корбей не ожидал такого поворота в разговоре и онемел, и, если бы не случайный приход жены, ему трудно было бы стряхнуть оцепенение.

— Это вы думаете, что я свернул с дороги?! — сказал он после долгого раздумья. — Теперь, если вы хотите любой ценой доказать мою вину, то докажите, я с самого начала учуял, что вы взяли меня на мушку, я понял это, когда вы спросили, я ли сунул жене Крэчуна солому между ног и поджег ее. А как удержится солома между ног, товарищ майор, зажженная или незажженная, солома не держится, падает, а?

Значит, Корбей обдумывал этот вопрос еще с тех пор, когда они шли вместе по кукурузному полю. Нашел ответ и сейчас спешил логически увязать то, что был не в состоянии сделать раньше.

— Я сейчас задал другой вопрос. Отвечай, пожалуйста, по существу, без отступлений. Мне некогда терять с тобой время, тем более что, по твоим словам, и у тебя времени в обрез. Так вот. Самое позднее через час нам придется вскрыть могилу той девушки, которую ты перед ее смертью видел на берегу Муреша обнаженной. Я спрашиваю, почему ты пошел к ней, ведь дорога твоя проходила мимо!