Даже если бы меня перевели отсюда в другое место, то приехал бы новый председатель и бог знает что натворил бы. Я предпочел потерять овцу и сохранить стадо, хотя, скажи я об этом сегодня, мне не поверят. Я откровенен с вами, как ни с кем. Вы приехали и уедете, а мне здесь оставаться, и, если я обеспокоен всем, что говорят на селе, я за людей тревожусь. Мне не все равно, как они будут выглядеть перед всем миром, когда вы уедете. Но я хочу добавить еще кое-что. Существует какая-то неизвестная мне личность, я в этом уверен, и она заинтересована в том, чтобы нас очернить, может быть, даже больше того — уничтожить. Я не знаю, кто это и откуда — из нашего села или из другого края, но чьи-то волчьи глаза следят за нами, подстерегают нас, чтобы свернуть нам шею. Прислушайтесь к тому, что я говорю. Кто-то клевещет, раздувает это дело, иначе его не стали бы пересматривать. Вы убедитесь в конце концов, я в это верю, что оно яйца выеденного не стоит, и тот, кто поднял власти против нас, не желает нам добра. Что и говорить, он наш враг.

Урдэряну чокнулся с Панаитеску, потом с Дедом и выпил мелкими глотками.

— Интересно, интересно, но я по своему опыту знаю, что никто ничего не боится, пока нет причин для боязни. Кому надо уничтожить село или вас? И потом, не забывайте, мы с вами представляем власть и законность. Дело Анны Драги требует полной ясности. Я полагаю, что и вы, и односельчане тоже в этом заинтересованы. А раз существует страх, значит, существуют и мотивы, его порождающие, но каковы эти мотивы?

Урдэряну посмотрел в стакан, потом на Деда, что-то хотел сказать, но передумал и утер со лба пот.

— Дорого бы я заплатил, чтобы знать. Но я не знаю. Знаю одно, товарищ майор: наша жизнь не такая простая. Обязательства перед государством растут, план надо выполнять. Только в этом году мы должны дать на несколько тонн больше — тонн на двадцать, если я не ошибаюсь, — зерновых по сравнению с прошлым годом. Разбейся в лепешку, Урдэряну, побратайся хоть с самим чертом, но выполни обязательства. Года три назад еще не было уездов.

Кто-то из района сказал, что нет условий для перевыполнения плана и что он не может взять на себя те обязательства, которые требует область. На второй день его заменили. Назначили другого, и этот другой приехал ко мне и сказал: «Урдэряну, твое личное дело, как добьешься, но, если хочешь оставаться председателем, дашь столько, сколько я скажу». И я дал, не потому, что хотел остаться председателем, а потому что понял — другого тоже заставят. Ладно, и черта можно обвести вокруг пальца. И гляди, так и пошло год за годом. И удобрений мне не хватает, и машин недостает. Неважно, выкручивайся, Урдэряну. И я выкручиваюсь. Выкручусь еще год-два, а может, и того меньше. И вы думаете, я жду момента, когда не смогу больше выкручиваться? Мне под шестьдесят, я хотел бы спокойно уйти на пенсию, заниматься только своим конем, это единственная моя радость — скажу, пока нет здесь Эмилии. Но я очень боюсь, что не видать мне этого покоя. Не удивляйтесь, что я жалуюсь, как баба, это не в моих привычках, да и некому. А теперь как гром среди ясною неба еще это дело с Анной Драгой. Вижу, полетит к черту весь наш престиж, ох, вижу.

— Не будем преувеличивать, товарищ Урдэряну, — вмешался Панаитеску, искренне взволнованный признаниями председателя. — Я, например, ничего не смыслю в сельском хозяйстве и из всего, что вы сказали, понял только, что и вам здесь нелегко. А вы думаете, нам легко? Вы работаете, что и говорить, с известным материалом, мы — наоборот, то есть я хочу сказать, что в нашем деле на каждое известное приходится сто неизвестных. И несмотря на это, мы никогда не терпим поражения. Выпьем еще по стаканчику вина, оно будто и не вино вовсе, а золото, и сохраним бодрость, товарищ Урдэряну, какого черта, мы же мужчины, — сказал Панаитеску, и на этот раз он наполнил стаканы вином.

У калитки раздались шаги, и до них донесся голос Эмилии:

— Ну, Василе, дорогой мой, было у тебя времечко поплакаться; как только нет меня рядом, ты начинаешь скулить. Оттого-то я, любезные мои, и не бросаю муженька, без меня — беда его головушке, верно, Василе?

— Разрази меня гром, женушка, коли скажу, что это не так. Выпей-ка вина из моего стакана, оба мы немало хлебнули в этой жизни, на десятерых хватит!

Устроившись поудобнее на берегу Муреша, Дед и Панаитеску ловили рыбу; шофер смастерил две удочки из ореховых прутьев, а учитель дал им два крючка и несколько мотков лески — все, что осталось от его старых рыболовных снастей, которыми он уже давно не пользовался. Дед ни разу в жизни не ловил рыбу и особого пристрастия к этому не питал, однако, когда он признался своему коллеге, что чувствует необходимость спокойно поразмыслить кое над чем, шофер сказал, что нигде на свете не думается так хорошо, как на берегу реки с удочкой в руке.

У учителя Панаитеску попросил также немного домашнего хлеба, который перемешал с мамалыгой, взятой у соседки. Сама по себе мамалыга была мягковата, но вместе с хлебом приобрела как раз ту вязкость, какая требовалась Панаитеску, большому знатоку-рыболову. Во избежание простуды шофер устроил шефу сиденье из охапки сухих листьев, застеленных газетой.

— А теперь, шеф, слушай внимательно. В этих делах я по сравнению с тобой — маршал. Забрасываешь, значит, леску с поплавком и глядишь в оба. Ежели клюет, дай противнику потянуть поплавок вниз и в сторону, и тут же дерни, но не резко, а как бы играя. Ежели тянет поплавок к берегу, тебе повезло — это карп. Он большой плут, он не мечется, делает вид, что поигрывает с наживкой, а на самом деле у него полон рот мамалыги. И только когда крючок дойдет до нутра, тогда и поплавок погрузится глубже. Тут вот дерни раз-другой и можешь вытаскивать… Ежели жулик тянет в сторону, тянет зло, как собака, знай, что это сом, небольшой сом. Большие редко попадаются, они башковитые, иначе б не жили так долго. Сома дергай резко, у него пасть большая, он с перепугу, что его хотят извлечь из темных глубин, тут же захлопнет пасть, и тогда, мамочка, поминай, как его звали! Крючок впился куда надо. Ежели поплавок будто пощипывают — закуривай сигарету и не обращай на него внимания, — это мелкие карманные воришки, с ними мы не хотим иметь дела… Я рассказал бы тебе и о повадках судака, но очень сомневаюсь, чтобы он, бедняга, водился в этой мутной воде. Слыхал я недавно, что судак мигрирует, как форель, плывет в гору, чистоту ищет. Дорогая рыбина, что и говорить, она знает себе цену. Да… Я вот объясняю, объясняю, а вода — как зеркало… Не клюет? Терпение! А я пока вздремну на солнышке. Не беспокойся, музыка будет: в последнее время, черт его знает, я почему-то храплю.

— Храпишь ты, дорогой коллега, уже лет тридцать, если я не сбился в счете.

— Это правда, Дед, но в последнее время я храплю так, что можно испугаться. Иногда я просыпаюсь от собственного храпа весь в холодном поту…

Вода была прозрачная, тихая. Панаитеску, не дождавшись клева, начал зевать.

— Какое впечатление на тебя произвел Урдэряну, дорогой коллега? — спросил Дед, не давая своему помощнику заснуть так быстро. Он знал, что шофера легко разговорить, а майору нравилось слушать его, так сказать, одним ухом, одновременно думая над серьезными, еще нерешенными проблемами.

— Шеф, честное слово, этот тип мне не симпатичен. А его женушка… Просто черт в юбке! Такая женщина может дать тебе крылья, но может и в пропасть толкнуть. Даю руку на отсечение, что Урдэряну не остался бы здесь, он мог далеко пойти, но она на всю жизнь пригвоздила его к этому месту. Теперь он у нее под каблучком. Только, шеф, я очень хорошо знаю, почему ты задал мне этот вопрос… Постой, смотри, поплавок, кажется… Нет, какое там!

Видать, рак, а ну-ка, тяни!

Дед поднял удочку обеими руками, как лопату, на крючке действительно висел рак, он разжал клешни и камнем упал в воду.

— Ясно, падаль, общее загрязнение, — сказал Панаитеску, вспоминая слова, которые он так часто встречал в прессе. Проблемы окружающей среды в свое время объяснил ему Дед. Панаитеску насадил на удочку новую наживку и продолжал: