Почти целый день Дед ничем особенно не занимался. Его большой опыт подсказывал ему, что спустя несколько дней после начала расследования надо сделать передышку и для себя, и для не пойманного преступника. «Шеф находится в фазе застывшей змеи», — обычно говорил в подобных случаях Панаитеску. Определение принадлежало шоферу, он изобрел его после того, как год назад майор рассказал ему о значении этого момента, подобного состоянию змеи, которая перед броском фиксирует жертву, как бы гипнотизирует ее, лишая воли. Панаитеску теперь не сомневался, что существует виновник смерти Анны Драги, что он реален, как реально его собственное присутствие в селе Сэлчиоара. Он был уверен, что в этот миг виновный не без страха задавал себе вопрос, почему следователи успокоились и перестали действовать. Дед использовал передышку на все сто процентов. Его мозг работал четко, как электронно-вычислительная машина, отбрасывая варианты, которые не выдерживали критики, и выстраивая детали, как кирпич к кирпичу при кладке. Но тут не кладка совершалась по плану, а по отдельным кирпичам надо было угадать целое здание. В воображении майора уже существовал ряд архитектурных вариантов, из которых в конечном итоге он выберет единственно возможный, подлинный, который с математической точностью наведет его на виновного. И по мере приближения к первым бесспорным выводам он становился все грустнее и все чаще вглядывался в лицо Анны Драги, которое как-то странно смотрело на него с фотографии. Многими из своих размышлений он делился с шофером, но душевное состояние, подобное тому, в котором он находился сейчас, он, как бы стесняясь, утаивал, оно было частью его личной жизни, частью опыта, который нельзя разглашать, это было слишком личным переживанием, чтобы о нем рассказывать другим. В таком душевном состоянии он привык беседовать с глазу на глаз с жертвами и порою забывал, что находится, как сейчас, наедине лишь с безжизненной фотографией; перед его глазами фотография оживала и, как сквозь белый туман, проступали контуры человеческого существа, с которым Дед начинал мысленно разговаривать, прося поддержки и совета. Анна Драга скорбно смотрела на него, словно выступив из картона, и Деду показалось, что девушка плачет, что под ее ресницами затаилась горечь слез, а вместе с ней — и все ее страдание. «Девичья слеза», — произнес майор словно для себя, а Панаитеску, который спал, сидя на стуле, сразу проснулся, любой шепот пробуждал его из самого глубокого сна, потому слова, едва произнесенные его другом, заставили его подскочить.

— Что случилось, шеф? Какая слеза?

— Мысли, дорогой мой, мысли, — ответил Дед, и от его слов лицо Анны Драги затуманилось и послушно вернулось на свое место, на фотографию в деле, раскрытом перед ним. — Ты заснул, коллега, заснул, — сказал майор с особой теплотой в голосе.

— Я не заснул, я смотрел сны, черт побери. А когда я вижу сны, то не могу сказать, что спал, от снов устаешь, а после такого сна, как теперешний, я вообще без сил. Мне снилось, что там, — и Панаитеску показал рукой вверх, — есть жизнь… Какая глупость, какая глупость, хотя, если хорошенько подумать, было бы очень интересно, если бы там была жизнь; и если там жизнь — значит, есть и право нарушители, преступники и типы вроде нас, следователей. Но к сожалению, тот свет не существует. Не так ли, шеф? Ты все знаешь. Будь там хоть какая-нибудь деятельность, ты бы знал.

— Еще ни один покойник не ожил и не соизволил рассказать, как там и что, коллега. Вселенная скупо раскрывает свои тайны. Но что до существования иного мира — не строй себе иллюзий. После нас останутся наши поступки здесь, на земле, и еще кое-что останется — каждое произнесенное здесь слово имеет свою длину волны и бегает по этой необъятности, которая называется мирозданием. И ежели действительно пространство имеет кривизну и оно замкнуто, то, дорогой коллега, через тысячи и миллионы световых лет твой голос вернется и будет слышен столь же ясно, как он слышен сейчас…

Как, шеф? Ты думаешь, наши слова носятся в воздухе туда-сюда?

— Возможно, дорогой мой, вполне возможно. Что такое душа? Мы вынуждены употреблять это понятие для того, чтобы хоть как-то обозначить и объяснить необъяснимое. Душа — это как раз те словесные флюиды, материальные флюиды, которые излучаются каждым из нас и которые благодаря своей волновой природе распространяются в зонах высшей материи, находящейся вне нас.

— Дед, а нельзя ли попроще? — взмолился Панаитеску.

— Я выражаюсь, дорогой мой, так, как подобает для данной темы. Я убежден, что Анна Драга утрет свою невинную слезу в тот миг, когда мы найдем того, кто вольно или невольно прервал ее прекрасную жизнь. Ибо, дорогой мой, жизнь в двадцать лет поистине необыкновенна.

Панаитеску потер виски, потом глаза — убедился, что не спит. Оттого ему стало совсем неуютно, и он произнес как можно мягче:

— Дед, не мешало бы нам полечиться на водах. В Совате, например. Тамошние минеральные воды просто не заменимы для женщин по их женской части, а мужчинам, говорят, укрепляют мозги. От переутомления недолго и в детство впасть. Иногда я пугаюсь, ей-богу. Вечность, иные миры, девичья слеза! А ведь ты видел девушку только на карточке! Я поговорю с полковником Леонте — нам пора в отпуск. Представь себе: горный курорт, обильное питание…

Дед засмеялся. Его забавляло, когда удавалось запугать своего верного друга философскими баснями.

— Ладно, — сказал он успокоительно. — Бывают люди, которые грезят во сне. А я порой разрешаю себе грезить наяву. Почему бы не помечтать, тем более что мои мечтания не сопряжены с кошмарами, они меня ободряют. Но я думаю, нам пора выйти па улицу; не забывай, люди должны нас видеть, чувствовать наше присутствие, и особенно некоторые из них должны задавать себе вопрос, почему мы даем им целый день покоя. Кстати, дорогой мой, как ты думаешь, хватит ли той еды, которую мы оставили соседу для моей овчарки? Всякий раз, когда я уезжаю надолго в командировку, мне кажется, что я обманываю своего четвероногого друга. Ты не представляешь, как сильно можно привязаться к собаке.

— Это потому, что ты видишь в животном не только животное, а нечто большее. Я тоже люблю и понимаю бессловесную тварь, хоть бы и немецкую овчарку но ты сильно преувеличиваешь! Иногда я думаю, что собака тебе дороже человека!

— Это смотря какой человек и какая собака, — сказал Дед и встал с кресла с мягкими подушками, на которых так хорошо отдыхалось. — Думаю, тебе не помешало бы, коллега, зайти к старшине и изложить ему суть нашей беседы с Прикопе. Я бы не хотел, чтобы старшина думал, будто мы его держим в неведении, хотя должен тебе признаться, я полагал, что он сам явится сюда.

— Может быть, я ошибаюсь, но какой-то чертенок мне подсказывает, что старшина вроде избегает нас.

— Ты не очень-то ошибаешься, коллега. Признаться, его поведение меня интересует уже само по себе. Оттого я не хочу его слишком беспокоить. У него есть свой план. К этому выводу я пришел вчера, а сегодня после того, как подверг его проверке, я почти не сомневаюсь в этом.

— У него план?.. Что, разве у него могут быть планы, кроме наших?

— Допустим. И пока не будем ему мешать.

Дед подошел к зеркалу, поправил узел галстука, посмотрел на ногти, вытянул руку вперед проверить, не дрожат ли пальцы, и, когда убедился, что артрит отпустил его, начал вполголоса напевать какую-то мелодию. Это с ним случалось так редко, что Панаитеску застыл от удивления.

Морару подметал двор; он просто находил себе работу, поджидая майора, потому, как только увидел его, отложил веник и подошел.

— Я уже стал беспокоиться — вас с утра нигде не видно. А в дверь постучать постеснялся. Вам нездоровится?

— Напротив, товарищ Морару, я чувствую себя превосходно, — сказал Дед, избегая испытующего взгляда учителя.

— Я думал, что вы отказались, что… Утром я видел Прикопе и решил, что после него… И Урдэряну спрашивал меня, не случилось ли чего. Я ответил, что понятия не имею. Он не поверил.