— Я думаю, вы, скорее всего, можете дать ответ на этот немаловажный вопрос. Я второй раз в деревне, второй раз в жизни.

— Да, конечно, скорее всего, я и должен ответить. Я ношу в себе ответ на этот вопрос, товарищ майор. Я был их духовным пастырем, священника у них давно нет, люди перестали ходить на кладбище, не сознавая того, что отчуждение от мертвых перерастает в отчуждение от самих себя.

— Позвольте заметить, товарищ Морару, здесь вы преувеличиваете, — сказал Дед деликатно.

— Видите, я уже и преувеличиваю. Вообразите, товарищ майор, как бы они это оценили, — сказал учитель, указывая куда-то за окно, — услышав мои слова? И все же я заверяю вас, товарищ майор, что вопреки неприязни ко мне, случись со мною что — все село будет меня оплакивать, потому что вместе со мной растает последняя возможность его примирения с собственной совестью.

— Значит, вы — хранитель памяти этого села, памяти, которой они боятся и которую в то же время хотели бы воскресить, но но ценой больших потрясений. Может быть, я не слишком ясно выразился, однако у меня сложилось четкое убеждение, товарищ Морару, что не кто иной, как именно вы, многое знает об Анне Драге и о жизни села — я говорю о тех тонких вещах, в какие трудно проникнуть постороннему человеку.

— Вы думаете, как и они… — сказал, улыбаясь, учитель. — Что касается моих односельчан, я создаю у них иллюзию, что действительно знаю о них нечто такое, чем «могу» прибрать их к рукам, зато у вас я не хочу создавать иллюзий, иначе это будет означать, что я лгу. Я говорил уже, что давно отстранился от их интересов: я — как пугало на огороде, мое предназначение — стоять неподвижно и пугать.

Морару засмеялся, тайно радуясь чему-то, и на миг Дед, подстегнутый кажущимся весельем собеседника, тоже рассмеялся, пока не понял, что, в сущности, смех учителя таит некую мстительность, которая проистекает из его подлинной веры в село, из оскорбленной любви к нему.

— Мне любопытно, товарищ майор, что вы найдете в конце концов? Некоторые убеждены, что я вам открою все, что, по их мнению, знаю, и через день-другой «большая правда» выплывет наружу. Но честно говоря, я и сам не ведаю, что может всплыть наружу. Здесь, по-видимому, речь идет не о преступлении, как вы воображаете, а если и о преступлении, то не таком уж простом и однозначном.

Теперь Дед был уверен, что Морару знает тайну смерти Анны Драги. Наверное, учитель с первой минуты их пребывания в селе Сэлчиоара следил за каждым их шагом, оценивал их способности, радуясь их неудачам и одновременно огорчаясь, что эти неудачи будут множиться. Это была радость и грусть игрока, находящегося вне игры, который с самого начала знал основные данные в нападении и защите одной стороны и ждал, когда раскроется способность или неспособность другого партнера постигнуть стратегию и тактику, тщательно разработанную противником. Странное выражение лица было у учителя. И еще кое в чем уверился Дед, а именно — в случае неудачи Морару не только испытает сожаление и разочарование, но и, отбросив всякую предосторожность, сам сообщит все те сведения, которыми он, вероятно, единственный располагает.

Потирая руки, озябшие от вечерней прохлады, Дед подумал, что до истины он как-нибудь доберется — с помощью или без помощи учителя…

Дед простился с ним и ушел к себе в комнату. Хотел включить свет, но что-то странное увидел в окне и замер. Это было прижатое к стеклу лицо: нос, подбородок, лоб… Расплющившись, лицо человека стало похожим на гротескную маску. Майор было поверил, что его усталые глаза разыгрывают с ним злую шутку, но от дыхания того, кто прижался к окну, запотело стекло, подтверждая тем самым полную реальность происходящего. Дед осторожно открыл дверь, однако его движение заметили, потому что, дойдя до угла дома, он увидел только тень, торопливо пробирающуюся среди темных крестов кладбища. Дед не успел броситься вслед — в этот момент луна утонула в туче, тьма поглотила кладбище и порыв ветра заглушил шорох удаляющихся шагов. Дед нехотя вернулся в дом и встретил на пороге Панаитеску, который держал под мышкой деревянный треугольник и напевал вполголоса веселую мелодию из какой-то оперетты, единственную мелодию, которую он знал.

Панаитеску был в ударе; он рассказал Деду в мельчайших подробностях про свою встречу «в частном порядке» с Юстиной Крэчун, старательно выделил все то, что касалось коровников и «язычка» Анны. Дед внимательно слушал, но с нетерпением ждал момента, когда шофер наконец скажет, почему он так гордо держит под мышкой какую-то деревяшку.

— Тебя никто не преследовал, когда ты шел сюда? — спросил Дед, все еще под впечатлением видения за окном.

Панаитеску повернулся и посмотрел на дверь, потом на окно, поджал губы, не понимая, кто именно должен был его преследовать; потом, вспомнив, что ведь он сам, а не кто иной, еще днем обратил внимание майора на предполагаемую слежку, почесал в затылке.

— Никто, шеф, и ничто, кроме запаха гусыни, который я чувствую близко, совсем близко… — Он хотел сказать, что осязает его почти материально, но отказался от сравнения, зная, что его сравнения никогда не нравились майору, хотя сам он был от них в восторге.

Панаитеску нахмурился, показал Деду деревянный треугольник:

— Юстина говорит, что этой штукой пользовалась Анна Драга, когда обмеряла землю…

Дед живо заинтересовался этим сообщением и некоторое время внимательно изучал инструмент из трех планок с распором приблизительно в метр. Затем он вынул лупу из кармана (с ней он никогда не расставался) и осмотрел заостренные концы циркуля. Сквозь толстое стекло он увидел остатки налипшей земли. Все более заинтригованный тем, что видит, Дед вытащил платок из кармана и собрал кусочки желтой земли, налипшие на дерево.

— Интересно, интересно, — проговорил Дед. — Дорогой коллега, какого цвета земля в этих краях? — спросил он вдруг в явно приподнятом настроении. Он задал вопрос намеренно, желая проверить наблюдательность своего подчиненного, столь же острую, как и нюх — самое развитое у него чувство.

— Черного, шеф, тут чернозем, — сразу ответил Панаитеску, — то есть совсем не та земля, что в твоем платке. Иными словами, для этих мест характерен чернозем, а несуглинок, — продолжал Панаитеску, который всякий раз, отведав стакан-другой вина, становился более говорливым.

Дед взглянул на часы, потом, ничего не сказав шоферу, вышел и осторожно постучал несколько раз в дверь Морару. Ответа не было. Пришлось постучать сильнее. И тогда учитель появился на пороге в пижаме.

— Простите, товарищ Морару, за беспокойство, но мне не терпится узнать, откуда эта земля? Здешняя почва или нет? Вы-то знаток по этой части.

Учитель, моргая, смотрел некоторое время на крошки земли в платке Деда, потом, не приглашая гостей в комнату, подошел к шкафу и стал перебирать множество баночек, расставленных на полках.

— Сейчас, товарищ майор, сейчас, извините, что я в таком виде. Я предпочитаю вечером ложиться пораньше, а утром пораньше встать, до петухов. Я не люблю ночей и стараюсь заснуть с наступлением темноты… Я не имел чести видеть вас в полдень, товарищ Панаитеску, — сказал Морару, занимаясь своими пузырьками, — на каждом была наклеена четвертушка этикетки, надписанная мелким, каллиграфическим почерком учителя. — Маленькая лаборатория, которую я создал много лет назад, когда проблема земли занимала меня не только как форма собственности. Но откуда у вас эта земля? — спросил он, и Дед, воспользовавшись тем, что Морару стоял к нему спиной, незаметно подал знак шоферу молчать.

— Да так, это моя причуда, профессиональная, если хотите. Куда бы я ни шел, я беру комок земли. Этот взял где-то по пути, сунул в карман и…

Дед не договорил. Колючий взгляд учителя, обернувшегося к нему, поразил Деда своей недружелюбностью. Но это длилось только мгновение. Учитель словно отбросил неприязнь, обрел прежнее спокойствие и сказал: