— Может быть, сын, Прикопе, он был помолвлен с Анной Драгой.

— Нет, товарищ майор, ему нечего было сказать. Он был в это время в армии. И потом, Прикопе горой стоял за меня. Я люблю этого парня. Мы одинокие с женой, детей нет. Я помогал ему и в школе, и в армии, я посылал ему посылки. Я сказал Савете, что хотел бы усыновить его, она отказалась. Но если я умру, все равно ему все оставлю, кому же еще? Прикопе обиделся на мать, что она не дала своего согласия. Я поругал его — некрасиво так обращаться с родной матерью, но вы знаете, какая она, молодежь.

— Теперь я понимаю, что мысль о женитьбе на Анне Драге исходила от тебя, товарищ Урдэряну. Тебе это было выгодно.

Урдэряну надел кэчулу и горько улыбнулся.

— Мне уже нечего скрывать, товарищ майор. Да, я подтолкнул его, по только после того, как заметил, что она ему приглянулась.

— В тот вечер, когда Прикопе собирался вернуться в часть, вернее, вечером, когда отец Пантелие устроил нечто вроде обручения, парень приходил к тебе, так ведь?

— Да, он был у меня.

— И сказал тебе, что Анна Драга в чем-то ему призналась?

— Да, он сказал мне, что Анна Драга открыла что-то с землей. Большего не знал и он.

— Ты потом говорил с кем-нибудь о том, что он тебе сказал?

Урдэряну задумался.

— Ночью, после того, как Прикопе уехал, — с Эмилией, а на следующий день — с Корбеем.

— Спасибо за информацию, — сказал Дед и поднялся, чтобы уйти.

Савета Турдян жила на нижней окраине деревни; это был последний дом, за ним начинался склон, засеянный озимыми, которые в этот утренний час были цвета почек сирени. Солнце всходило над холмом; красный диск еще не выплыл, а его зыбкие лучи уже залили светом и свежестью полнеба. Навстречу майору вышел мохнатый пес.

Дед открыл калитку, произнес какие-то только ему известные слова, которые и на этот раз сработали безотказно. Это был один из его больших секретов, добытых за долгую службу; еще с детства он имел дело с собаками, и, по его убеждению, эти животные были куда более умными, чем полагали даже те, кто занимался ими в силу своей профессии. Пес шаг за шагом отступал от Деда, не спуская с него глаз, а когда майор подошел к двери, пес сел и залаял, не двигаясь с места. В доме послышался шум, и вскоре появился Прикопе в пиджаке, наброшенном на пижаму. Он удивился, когда увидел майора, но удивление его не было похожим па вчерашнее: какая-то радость читалась на его усталом и измученном лице.

— Проходите, пожалуйста, я ночевал у мамы, извини те, что застали нас в таком виде. Мама на кухне, она печет плацинды с капустой.

Дед вошел в первое помещение, нечто вроде прихожей, где у вешалки стоял разрисованный крестьянский сундук, краски на котором уже поистерлись. На нем восседала поролоновая кукла с отклеившимися на широкой юбке оборками. Появилась и разрумянившаяся Савета. Руки у нее были в муке. Она прогулькала что-то мелодичное вместо «доброго утра» и вытерла руки о черный в белый горошек фартук.

— Она сказала «добро пожаловать к нам в дом», — перевел Прикопе. — Пожалуйста, пожалуйста, — добавил он, и тут в выражении его лица Дед уловил нечто неожиданное — неловкость, может быть, даже стыд. Неужели он стыдился своей матери? Или ему было неприятно, что его застали здесь сразу же, на другой день после того разговора. Значит, он пришел к матери не по своему желанию, а после головомойки, которую ему устроил Дед. Как бы то ни было, Прикопе чувствовал себя неловко. А Дед, напротив, обрадовался, что сын у матери, ночевал в ее доме. Теперь есть кому помочь Савете и понять ее.

Комната, куда его пригласили, была, несомненно, горницей. Множество красиво вышитых подушек было уложено на двух широких кроватях темного старого дерева с резными — в цветах и узорах — спинками. Дерево было тронуто червоточиной, узоры потерлись, но и спинки кроватей и их ровесник — шкаф блестели, были наверняка обработаны растительным маслом. Стол и четыре стула довершали обстановку горницы. В доме поддерживалась образцовая чистота, хотя воздух был, пожалуй, застоялый. Видно, горницу проветривали редко. Стены украшали вышивки — без сомнения, дело рук Саветы за долгие годы одиночества и бессонницы. Красными, голубыми, черными нитками она вплетала в узоры свои чувства и настроения, свою обездоленную жизнь. Тут был и народный орнамент, и примитивные сценки, где всегда изображались двое — он и она, воплощая невысказанные мечты, любовь, страх и немоту ее существования.

Савета переоделась, пока Прикопе хлопотал, неся на стол угощение — румяную смазанную копченым салом плацинду с капустой. Тут и Савета снова появилась перед Дедом. На этот раз она была в черной блузке, черной юбке и черном платке, от чего резко выделилось ее некогда красивое, а теперь угасшее лицо, с лучами морщинок у глаз.

— Мама говорит, угощайтесь и добро пожаловать к нам, не часто, но бывают и у нас гости — товарищ Урдэряну с Эмилией и Юстина, — добавил юноша.

Дед взял большую подрумяненную плацинду, разломил надвое, но обжег пальцы и уронил ее в тарелку. Савета зарделась от смущения за него. Дед рассмеялся, засмеялась и она с облегчением; и смех ее был таким же глубоким и гулькающим, как и слова.

Ел и молодой Турдян, а мать не спускала с него глаз. Майор скорее угадал ее слезы, чем увидел. Она еле сдерживалась, чтобы миг радости длился подольше.

«Мой мальчик» — показала она на Прикопе пальцами, и Прикопе, глотая, сказал:

— Да, твой, плохой и порой несправедливый, но всегда твой.

Никто не перевел женщине слова собственного сына, и Савета, не понимая, забеспокоилась.

— Я не сказал ничего плохого, мама, я занимаюсь самокритикой не для тебя, а для него, тебе-то я еще успею сказать, в чем ошибся, а он скоро уедет…

От слов, произнесенных с веселым выражением лица, Савета просияла; она поняла по губам то, что он сказал. Прикопе, хотя обращался к Деду, говорил повернувшись к ней, и женщина чувствовала себя счастливой.

— Знаете, я сердился на маму. Может, так оно на роду написано, но смерть Анны изменила меня, я стал другим, я и сам не знаю каким; раньше мне было очень трудно в чем-нибудь признаться, теперь я признаюсь, и мне легче говорить то, в чем признаюсь, может быть, я стал старше, я так понимаю. Урдэряну хотел, чтоб я был ему сыном, то есть хотел усыновить. Это мне улыбалось, они люди хорошие, много мне помогали. Он хотел, чтобы я носил его имя, но мама не согласилась. А мне было стыдно, что я родился без отца и что мать у меня такая, с которой приходится больше молчать. Теперь я понимаю, что зря обижался. Гоняться за новым именем — ребячество. От этого другим человеком не станешь. Наверно, я никогда себе не прощу, что мог обижаться на мать. Она не могла дать согласия. Как она могла потерять единственную родную душу?

Пока молодой человек говорил, Савета все время смотрела на него, сжав губы. Только по их легкому подрагиванию можно было судить, о чем она думает. Лицо ее оставалось неподвижным, как и странно расширенные глаза. Все ее существо впитывало слова сына как подарок, который она так долго ждала.

— Скажи ей, что я ее благодарю за прекрасное угощение, — сказал Дед, но Прикопе не пришлось переводить его слова; женщина поняла все и в свою очередь прогулькала что-то мелодичное, как песня. Она принесла чистое полотняное полотенце, и Дед вытер руки. Поднеся его ко рту, он почувствовал запах полевых цветов. — Молодой человек, я рад, что застал тебя здесь. Я хочу, чтобы ты передал матери мои извинения за неожиданный визит. Совершенно особенные причины побудили меня сегодня продолжать расследование в столь ранний час, так что не обижайся, если я воспользуюсь твоим гостеприимством. Я хочу с самого начала подчеркнуть, что ты будешь просто переводчиком, и поэтому прошу тебя: никто ничего не должен узнать из того, что будет здесь обсуждаться и что скажет твоя мама. Иначе может случиться, что виновник смерти Анны Драги ускользнет от нас. Итак, ты понимаешь серьезность моей просьбы. Чтобы ты был в курсе дела, скажу, что несколько дней назад я и мой сотрудник Панаитеску обнаружили, что за нами кто-то следит. Наконец я понял, что это была твоя мать. Она не следила, а искала случай что-то сообщить. Однажды вечером она мне указала, что главный виновник смерти Анны Драги — Корбей. Твоя мать повела меня на берег Муреша и показала место, откуда Анну Драгу кто-то столкнул в реку. Чтобы я понял, о ком идет речь, она подвела меня к дому Корбея и показала, кого именно имела в виду. Одного я тогда не понял… Но прежде напомни ей, что от ее показания зависит арест человека. Корбей хотел убить ее? Или девушка, испугавшись его, сама удала в бездну?