— А на указательном пальце, да, да, на правой руке, когда ты потерял ноготь? Впрочем, какой там ноготь, вижу, и подушечка пальца отсутствует? — поинтересовался Дед.

— А вы любопытный товарищ! Голову даю наотрез, что вы спрашиваете про одно, а сами шевелите милицейскими мозгами, что бы еще такое спросить меня, так ведь?

Дед засмеялся.

— Если очень хочешь знать — так.

— Пожалуйста, скажу. После войны мы ловили рыбу в Муреше гранатами и снарядами, что остались в наших краях, фронт здесь продержался месяца два. В сорок пятом, осенью — да, осень и была, вижу, как сейчас, — я пошел с гранатой глушить рыбу. Бросил гранату, а она взорвалась раньше времени, и с той поры осталась отметина, — сказал он и потрогал лицо рукой.

Юстина Крэчун сидела па веранде и плакала, скорее, всхлипывала, на щеках ее не было следов слез, плач был сдавленным, и, как она ни старалась разрыдаться, страх удерживал слезы, будто они обледенели. В таком состоянии застал ее Дед. Она сидела съежившись, щеки ее как-то сразу увяли. Юстина не подкрасила их красной крепоновой бумагой, она забыла про это с утра, как пришла к ней Эмилия и сказала, что история с землей раскрыта приезжими. С того момента Юстина ждала Деда, она была уверена, что он должен появиться, раз дело с землей всплыло наружу, — майор непременно придет к ней спросить, почему она кое-что утаила.

— Товарищ Юстина, — сказал Дед, приступая прямо к делу, — я уверен, ты ожидала моего прихода, я увидел тебя, когда вышел от Урдэряну. Ты уже догадалась, что я зайду к тебе, но я намеренно не зашел, чтобы дать тебе время подумать обо всем и особенно о возможных последствиях, если ты собираешься и дальше скрывать то, что скрывала.

Дед заметил пустую лавку на веранде, пододвинул ее и уселся напротив Юстины, так что дочь Крэчуна не могла прятать от него взгляд.

— Я не сказала вам про землю, как я могла сказать, я сама толком не знала…

— Проблема земли, с моей точки зрения, решена. Если бы речь была только о ней, я бы тебя не беспокоил. Я пришел по другому поводу. В деревне только два человека умоют без затруднений разговаривать с Саветой Турдян. Ее сын и ты. Молодой Прикопе был в армии, когда мы приехали. Ты пошла к Савете и сказала, что ее сына подозревают в смерти Анны Драги, ты заставила ее послать телеграмму, если не сама и послала. Все это я знаю сейчас, раньше, когда я разговаривал с тобой, не знал. Ты мне ничего не сказала, как не сказала и моему коллеге. Может быть, у тебя были свои соображения, может быть, ты думала о чем-нибудь своем, я не знаю. В конечном счете молчала не только ты, молчали и другие по причинам, которые теперь мне известны. Ты сказала Савете, что убийство совершил Корбей, ты повлияла на нее в этом смысле. Почему ты это сделала, на чем именно ты основывалась, когда посоветовала ей сказать мне то, чего она не видела? Савета была, по ее словам, за камышовыми зарослями, то есть у подножия холма, оттуда она увидела Корбея и Анну Драгу. Но она, разумеется, не могла ничего слышать. Итак, между моментом, когда она увидела Анну Драгу первый раз — а она ее видела дважды, — и вторым моментом произошли вещи, которые ее больные уши не могли зарегистрировать. Но то, что произошло между этими двумя моментами, кто-то видел, ты или кто-то другой, иначе нельзя объяснить, почему ты убедила Савету сказать больше того, что она видела. Насколько я понял, ты в хороших отношениях с Корбеем, он по-доброму говорил о тебе, мне не верится, что ты вдруг решила отомстить за то, что было когда-то между вашими семьями. Зачем ты посоветовала Савете сказать неправду? Таков вопрос, на который я прошу тебя именем закона ответить.

Женщина расплакалась, теперь слезы текли обильно. Ожидание и страхи, связанные с ним, исчезли. Она не могла больше выносить напряжения, и оно прорвалось. Она не вытирала глаза, горошинки слез скатывались по щекам и собирались, как кончики платка, под подбородком; она сидела, сгорбившись, упираясь локтями в колени.

Я знаю, отец рассказал вам про нашу жизнь, если наша жизнь… а мне что сказать, только жизнью это но было, было что-то другое, потому что, как отец убил Турдяна и после того, как вернулся из тюрьмы, я, товарищ офицер, только со страхом в душе жила. Я работала, чтобы кто-нибудь не сказал, что я не тружусь, я надрывалась, как скотина, с утра до ночи, но страх, товарищ офицер, где бы я ни была, я носила в себе, как проклятую болезнь. Какая на мне вина? А вина за все и за ничего… Я с дочкой Турдяна ладила и тогда, когда он был слугой у нас, я и с самим Турдяном лучше ладила, чем с отцом, в ту пору с отцом трудно было кому-либо ладить. С чужими он уживался, а со мной и с мамой нет, он был злой и жадный, копил добро, в этом была его жизнь — копить добро, остальное для него ничего не значило. Да, как я говорила, я была подругой дочки Турдяна, в детстве мы вместе играли, и на танцы я ее повела первый раз. После, как Турдян был убит, а отца отправили в тюрьму, я заботилась о ней, у нее ведь никого не было, и у меня не было, и с глухонемой я чувствовала себя лучше, чем со здоровыми. Из-за страха и забот я не вышла замуж, может, и не за кого было, люди поначалу сторонились меня, мужчины днем меня не узнавали, а те, которые ночью искали меня, любили со злостью, будто я бог знает какое им зло причинила. Пока отец сидел там, куда его отправили, у меня хоть было чуточку покоя, а когда он вернулся, и тот покой пропал. Старик в уме повредился, я этого боялась пуще всего. Как он будет жить, что будет делать? В селе снова стали косо на меня смотреть, а может, мне только примерещилось, но люди разговаривали со мной по-другому, чем раньше, и ночью ко мне не забегали из-за страха или из-за чего другого, не могу сказать. Но я все равно носила и ношу еду отцу, обстирываю его… Да еще привычка у него объявилась — есть землю… Говорит, что так вернет свою землю назад, поедая ее. Зачем ему нужна земля, не знаю, мне она не нужна, думаю, и никому в селе не нужна она обратно. Вы меня спросили, зачем я сказала Савете добавить больше, чем она видела. Да, товарищ офицер, я сказала, потому что видел кто-то другой, как все произошло, и этот кто-то был отец. А я знаю, что значит клясться всуе или врать, я сейчас не вру и раньше не врала, раньше я молчала, вот и все. Отец был там, когда Корбей пошел к Ануце, хотя он поначалу ничего не мог углядеть, он был на другой стороне холма, но он слышал, как она кричала и просила оставить ее в покое, а потом заплакала и побежала от него на холм. Там, внизу, был отец, Корбею неоткуда было знать это. На Корбея дурь нашла, как на собак весной, они не видят, не слышат, только запах чуют и на запах бегут. Когда Ануца добралась до макушки холма, Корбей догнал ее, снасильничал и бросил в реку, так сказал отец. Может, вы спросите, почему я не пришла сразу и не сказала? Что я могла? Савета рассказала мне, что видела, я ей верю, Савета не врет. В тот день я пошла к отцу отнести ему сменную рубаху, он, как дитя, лепил свой дом из земли, вы видели ведь этот дом. Я сказала ему, что узнала от Саветы. Тогда и он мне сказал, что видел, но до того, как сказать, посветлел как-то лицом, как солнышко красное, и обрадовался, очень он обрадовался, товарищ офицер. Сказал он мне, как все случилось, и из того, что мне сказала Савета, и из того, что он сказал, я поняла после смерти Анны, что правда здесь была, в их рассказе. Я сказала отцу, чтобы он пошел к старшине и открыл, как все было, а он сказал, что это не его дело — ведь будут говорить, что он донес на Корбея, чтобы отомстить ему. Корбей всегда считал, будто отец хочет погубить его. В тот день, когда был суд в селе — отца в селе судили, в школе, — и, когда уводили, он сказал: «Я возвернусь, Корбей, и от моей руки ты и погибнешь». Вот что он сказал. Тогда Корбей подошел к нему и плюнул ему в глаза. Отца как удар хватил, так его и погрузили в телегу, в беспамятстве, я видела своими глазами, он шевелил губами и что-то говорил, а я смотрела на него и плакала, он это говорил, то же, что и раньше, мол, от моей руки умрешь, Корбей. Так что отец сказал, что не пойдет к властям. Что было, то было. Корбея он не простил, но мало отцу осталось жить, он хочет покоя, чтоб его не трогали. Только я не поняла, почему он так сильно обрадовался, когда я рассказала ему, что видела Савета. Ведь он видел больше, видел, как Корбей бросил ее туда, под обрыв, в Муреш. Я, товарищ офицер, не сказала бы Савете, что узнала от отца, если бы не ее сын, Прикопе, имя это я ему дала, он, когда был маленький, все повторял: «Пикоп, пикоп», ничего другого не говорил, я боялась, что и ребенок будет косноязычный, как и бедняжка Савета.