— Ты циничен с горя, из-за утраченной любви. И действительно очень грустно, если ты таков, каким себя описываешь. Я познакомился с твоей матерью, знаю трагические обстоятельства, при которых она потеряла слух и речь, и еще знаю, хотя ты этого не хочешь признавать, что твой отец — Корбей. Ты скопил в себе слишком много ненависти. Поражение твое временное, но оно может затянуться, если ты не вырвешься из нынешнего состояния. II хочу тебе сказать еще одно. Не стыдись той женщины, что дала тебе жизнь, не лишай ее любви, которой она заслуживает. Эта женщина убаюкивала тебя, эта женщина оберегала твой сон ночами, чтобы ты вырос здоровым и, почему бы не признать, красивым. Ты приехал несколько дней назад и ни разу не был у нее. Я и это знаю, товарищ Прикопе Турдян!

Дед замолк. Прикопе, как малое дитя, плакал, всхлипывая, неуклюже обхватив голову руками.

— Я любил ее, товарищ майор, я любил ее… И хотя мне сказали, чтобы я был нем как могила, верьте мне, не в этом причина моего молчания. Я больше ничего не знаю. В тот вечер, когда я вышел от Пантелие, я действительно рассердился на нее. Она успела сказать мне, что открыла какой-то секрет в землепользовании. Только это и сказала, потом просила поклясться. Я отказался. Мы расстались. По дороге домой (а вы, наверное, знаете, что перед уходом в армию я построил себе дом на краю деревни) я встретился с Корбеем. Я говорил с ним только по делу, был строго деловой разговор. Я его терпеть не могу за подлость, потому что он бросил мою мать, как только она заболела. Он поступил жестоко. Мама могла бы оправиться от удара, а так болезнь усугубилась.

Так вот, в тот день перед моим отъездом Корбей сказал мне, чтобы я не забывал, что я здешний, и что все дело с землей касается только нас, только нашего села, и нечего вмешиваться чужакам. И еще он сказал, чтобы я не вздумал проболтаться кому-нибудь. Я хотел спросить, что это за «дело с землей». Но как-то не вышло, потому что он заторопился и ушел. Прошел шагов десять, вернулся и закричал: «Помни, что ты мой сын, что бы там ни было между мною и твоей матерью». Через час, то есть точно так, как вы сказали, я уехал в Рэзбоень, чтобы успеть на скорый…

Некоторое время оба молчали. Дед не хотел больше задавать вопросов. Он дружески положил руку на плечо Прикопе и встал с жесткой скамьи, распрямляя затекшую спину.

По дороге Дед вспомнил что-то и торопливо направился к кладбищу. Было уже темно. Сова, затаившаяся на колокольне, взлетела, Дед успел заметить, что в когтях у нее безнадежно билась летучая мышь. Он почувствовал, как у него лоб вспотел. Дед снова влез на дерево у церковного окна и, посветив фонариком, внимательно стал разглядывать фигуру святого Георгия. Овал света надолго задержался на его лике и руках. От удивления майор открыл рот.

Дед возвращался домой, переполненный впечатлениями дня. Он посмотрел на часы, было около десяти вечера. Над холмом, справа от Муреша, взошел месяц, и майор долго глядел па друга своих бессонных ночей. Ущербленный тенью земли, серп с красноватыми отливами все же ярко блестел, и, если бы Дед не проголодался, он бы непременно проследил за его неизбежным закатом на небосводе. Однако, вспомнив про Панаитеску, который ждал его с обещанным жареным карпом, Дед почувствовал пустоту в желудке.

Он открыл дверь. В комнате горел свет, но шофера он за столом не увидел. «Вероятно, обиделся, что рыба остыла, и лег, чтобы преподать мне урок», — подумал майор о Панаитеску и поспешно попытался сочинить что-нибудь внушительное, чтобы представить своему подчиненному и другу правдоподобное извинение… Но к его удивлению, Панаитеску не спал и запаха жареной рыбы с горьким перцем не ощущалось… Карп покоился на тарелке, на краю потухшей печи, в то время как шофер, ни на что не реагируя, сидел на трехногом стуле и сосредоточенно что-то подсчитывал, держа бумагу на коленях и изредка заглядывая в справочник по математике. Волосы его были взлохмачены, он морщился, как от сильной боли.

— Дорогой мой, что случилось? — спросил Дед, удивляясь, что шофер даже не заметил его появления.

Панаитеску сделал ему знак не мешать, аккуратно записал что-то и показал Деду рукой на рыбу.

— Почисти ее, — сказал он не очень вежливо. Майор покорно снял пиджак и пошел к печке.

— Сначала чешую, потом жабры, сполосни хорошенько два раза и скажи мне, — скомандовал он и, все так же морща лоб, продолжал расчеты. — Готово, — сказал он вдруг и, не меняя позы, продолжал: — В Форцате больше земли, чем нанесено на земельных картах угодий. Шеф, наше открытие эпохально! С первого мгновения я знал, что здесь — ключ к разгадке. Не случайно я взял деревянный циркуль Анны Драги, и, думаю, мне первому пришла в голову мысль об измерении земли.

Тон Панаитеску и особенно претензии первооткрывателя, которые он выказывал, — а это было для него необычно, — так поразили Деда, что он порезал себе ножом большой палец и скривился от боли.

— Дорогой мой, вот это номер! — сказал Дед и, не выпуская рыбины из руки, подошел к шоферу.

Майор посмотрел на листок, вырванный из тетради, на котором Панаитеску крупным почерком делал свои вычисления. Сомнений не было, при проверке результат получался тот же.

— Шеф, брось ты к черту эту рыбу, гляди, ты обсыпал мне чешуей весь затылок, — сказал Панаитеску, и Дед послушно, как ребенок, который совершил оплошность, отнес обратно на тарелку полуочищенную рыбину.

— Значит, это была их великая тайна, — проговорил как бы для себя Дед и пододвинул свой стул к Панаитеску.

— Пребывание наше закончено, факт, — заключил Панаитеску. — Арестуем Корбея, и баста.

Дед, однако, промолчал, явно не разделяя его мнения. Панаитеску стал прогуливаться по комнате, заложив руки за спину. Дед не мешал ему. Он не хотел портить ему радость собственным скепсисом.

— Разумеется, шеф, ты не согласен. Как ты можешь согласиться, не усложнив чуточку дела. Для тебя слишком просто, что Анна Драга открыла не записанную землю и по этой причине…

— Нет, дорогой Панаитеску, я не сомневаюсь ни на миг, что в этом состоял ее секрет, но отсюда до преступления, думается, дорога еще далека…

— Да, я чуть было не забыл… — спохватился Панаитеску, взял справочник и стал снова вникать в цифры. — Я забыл сообщить тебе очень важную вещь. Я взял циркуль и отправился на первый участок за околицей села. В кармане у меня была карта земельных угодий кооператива. Я достал ее у сторожа. Нет, нет, не пугайся, я ее не свистнул, я ее одолжил вполне, так сказать, легально. Ну, ладно. Так вот, и на этом участке длиною в четыреста метров, который засеян кукурузой, есть разница в несколько гектаров! А сейчас я возьмусь за рыбу, а то ты начал ее чистить, как редиску. В сущности, это моя вина, я забыл тебя предупредить, что все витамины в рыбе спрятаны, как в яблоках, под кожурой, как раз в той части, которую по незнанию ты начал счищать. Рыба — не фазан, чтобы сдирать с нее кожу, рыба — совсем особая штука, и нужно знать, как ее приготовить.

Дед больше не слушал своего подчиненного. Расчеты действительно поразили его. Они, правда, не объясняли смерти Анны Драги, хотя между утаенной землей и ее кончиной существовала, несомненно, какая-то связь. Было бы слишком просто обвинить Корбея в преступлении на основании признаний дочери Турдяна. Он знал по опыту, какую огромную ответственность берет на себя следователь, выдвигая обвинение, и как мало расположены люди его пересматривать. Даже если утверждение глухонемой было правдиво, большой опыт заставлял его действовать осторожно. У него не было ни одной улики против Корбея, кроме свидетельства глухонемой, а ее свидетельство надо было проверить. Потом Деду казалась слишком грубой связь Корбей — земля — Анна Драга. Зачем ему убивать ее? Для чего? Ведь не Корбей был председателем кооператива и не он нес ответственность за утаенную землю. Тогда как объяснить его преступление? С того момента как полковник Леонте позвонил из Бухареста, майор был уверен, что кто-то очень волнуется по поводу измерения им земли. Но все равно история с землей — слишком слабый мотив, чтобы кто-то подговорил Корбея совершить убийство.