Старик был старым шахтером и прожил в Фушуне тяжелую жизнь. Японцы так над ним издевались, что он стал инвалидом. Они вышвырнули его из шахты, и в дальнейшем он существовал лишь на то, что торговал сигаретами. Он потихоньку привел Фан Сужун в дом к одному одинокому рабочему и положил на дырявый мешок. В этом большом доме спали вповалку человек двести; старик занимал небольшой уголок, туда он и пристроил мешок. Днем мешок был открыт и скорее напоминал рваное тряпье. Никто на него не обращал внимания. А вечером, когда все засыпали, он украдкой подходил к мешку и кормил маленькую девочку. Однако долго так продолжаться не могло. Старик разузнал у девочки адрес дядюшки и, сделав вид, что переезжает, прихватил с собой мешок и упаковки с сигаретами, пробрался сквозь японский кордон и доставил ребенка в деревню неподалеку, где жил ее дядя. Тот, боясь оставлять девочку в доме, прятал ее в стоге сена и каждую ночь носил ей еду, залечивал раны. Так она продержалась до первого снега. И только тогда он переправил ее к дальним родственникам. Там ей изменили имя и фамилию. И она выжила.
Израненная духовно и физически Фан Сужун, сохраняя в себе жажду мести, мечтала о капитуляции Японии. Однако японских караульных в Фушуне сменила гоминьдановская охранка. Вскормленных японцами изменников родины сменили чиновники разных мастей, которые сразу же сели народу на шею и занялись казнокрадством. Скитания остались скитаниями, раны ранами, ненависть осталась ненавистью. Еще не стерлись следы старых кровавых ран, как в душе жителей Фушуня чувства ненависти появились вновь. Чтобы противостоять недовольству народа, Чан Кайши унаследовал от японских бандитов "политику трех просветлений". Беда снова оказались у порога дома Фан Сужун. В страданиях прошли четыре года, и наконец наступил долгожданный день. Ее семья получила освобождение, в ее жизни снова засияло солнце. Партия и народное правительство нашли ее. Ей оказали помощь, она получила образование, стала работать, у нее появилась семья, дети. Теперь в городе Фушуне она — передовик труда.
Сегодня этот человек, выросший в ненависти и слезах, имеет за спиной мощную политическую власть. Как же она отнеслась к группе японских военных преступников, совершивших ужасные злодеяния против китайского народа?
— Учитывая обиды и страдания, выпавшие на мою долю, мне следовало бы при виде вас, преступников, перегрызть вам глотку. Однако, — сказала она, — я коммунистка, и сейчас для меня самое главное — это наше социалистическое дело, великое дело преобразования мира, а не мои личные обиды и ненависть. Ради этого дела наша партия выработала свою особую политику. Я верю в нее и буду ее осуществлять. Ради этого я готова никогда больше не вспоминать свои личные обиды.
От этих слов несколько сот японских военных преступников просто застыли от удивления. Многие из них от стыда заплакали и стали перед ней на колени, умоляя китайское правительство наказать их за содеянные злодеяния.
Трудно поверить, чтобы обыкновенная молодая женщина обладала бы такой широкой натурой. Тем не менее, мне приходилось самому сталкиваться с такими примерами, в которые просто невозможно было поверить. Допустим, что Фан Сужун как член партии, кадровый работник должна была быть такой по долгу службы (во что вообще поверить трудно), тогда почему так поступили простые крестьяне из деревни Тайшаньбао?
Тайшаньбао — это сельскохозяйственный кооператив в одном из пригородов Фушуня. Мы его посетили на следующий день утром. На душе было неспокойно. Я постоянно думал о существующем изобличительном материале, который был полон проклятий в мой адрес именно со стороны крестьян. Как они отнесутся ко мне? Я был уверен, что "темные" и "грубые" крестьяне никак не последуют поступку Фан Сужун. Вчера в Фушуне, в районе шахт, я встретился с несколькими рабочими и их домочадцами. В их действиях не было ничего "грубого". Когда мы вошли в здание, чтобы осмотреть рабочее общежитие, одна гостеприимная пожилая женщина даже захотела провести меня в комнату с натертым паркетом. Я тогда подумал, что она так поступила, потому что не знает, кто я. Если бы знала, то не стала бы разводить со мной церемонии. Вчера начальство велело нам беседовать с каждым из них в отдельности. Это были ветераны горного дела или изгнанные японцами из шахт инвалиды труда. Не имея никакой помощи и опоры, они буквально влачили свои дни в нищете до тех пор, пока Фушунь не был освобожден. Власти преобразовали фешенебельную японскую гостиницу в дом престарелых и поселили их там спокойно доживать свои дни. Пожилые люди играли в шахматы, ухаживали за цветами, читали прессу, и каждый находил что-то в соответствии со своими интересами. Старик, которого я посетил с несколькими товарищами, стал рассказывать историю своей жизни, которая скорее напоминала полный горечи и слез обвинительный акт. Мне было стыдно и страшно, когда он говорил о бедах шахтеров во времена марионеточного правительства. Я боялся, что он меня узнает, поэтому забился в угол, не смея произнести ни звука. Я обратил внимание на то, что на стенах комнаты у старика не было фотографий, какие висели в рабочем общежитии, но зато красовалась фотография председателя Мао. Стало очевидным, что у старика в мире никого и ничего не осталось, разве что эта фотография. Но принимает ли он политику председателя Мао, направленную на перевоспитание преступников? Вряд ли он будет снисходителен к изменникам родины.
В первый день осмотра я всегда старался в многолюдных местах не поднимать головы. Я обнаружил, что так поступал не я один. Все вели себя достаточно скованно. Бывший смотритель, который в Фушуне при японцах занимался строительством японского синтоистского храма, был бледен, как полотно, и старался все время быть в середине толпы, желая спрятаться за спины других. Когда мы прибыли в Тайшаньбао, практически никто не осмеливался поднять голову. Так, в полном смятении, мы выслушали рассказ о кооперативе и его истории, а потом нас повели осматривать новые модели сельскохозяйственных орудий. Мы побывали на птицеферме, в теплицах, хлеве и амбарах. Нас всюду встречали радушно. Некоторые даже переставали работать и стоя приветствовали нас. Я был уверен, что меня не узнавали, и надеялся, что так будет всегда. Однако в самом конце при посещении Дома одного из крестьян я уже не смог спрятаться от самого себя.
Это была семья из пяти человек, хозяина звали Лю. Он и жена работали в поле, а старший сын числился учетчиком в теплицах. Второй сын учился в средней школе, а дочь работала на гидроэлектростанции. Когда мы вошли в дом, там была лишь одна хозяйка. Она готовила обед. Завидев местное начальство с группой людей, она заторопилась, сняла передник и пригласила в комнату с чисто выбеленным потолком. Принимая нас как истинных гостей, она по местному обычаю пропустила нас в комнату и усадила на глинобитную лежанку-кан. Я уселся с краю, рядом с невысоким буфетом, на котором под стеклянным колпаком стоял будильник с круглым циферблатом и натертый до блеска чайный сервиз. С другой стороны стояли фарфоровая ваза и сосуд для хранения чая.
Сопровождавший нас человек не сказал ей, кто мы. "Вот пришли несколько человек посмотреть, как живут члены кооператива. Расскажи им!" — попросил он. Женщина не отличалась ораторским искусством, но из ее отрывочных воспоминаний мы поняли, что в семье на семь ртов у них был маленький клочок земли и жили они во времена марионеточного правительства, как нищие. "Сажали рис, а ели желудевую муку. Если японцы находили в доме хоть одно зернышко риса, человека тут же объявляли "экономическим преступником". Рассказывали, что одного больного человека прямо на улице стошнило. Полицейский, заметив в рвоте рис, тут же арестовал его. Одеты были кто во что. Девушкам приходилось покрывать себя мешковиной. Однажды на Новый год дед решил украдкой сварить немного риса, чтобы накормить изголодавшихся детей. В полночь появились полицейские, все перепугались до смерти. Оказывается, они пришли набирать людей на рубку леса и рытье окопов — якобы против бандитов. Какие там бандиты, они боялись наших солдат! Старика забрали. В те времена с таких работ мало кому удавалось вернуться живым."
