Терентий порывисто поднялся:
– Спасибо, что приехал, братишка! Я очень тебе благодарен.
И он широкими шагами устремился прочь.
– Эй! Погоди! – поднялся следом Чеслав. – Куда ты несёшься, торопыга?!
– В сельсовет, – обернувшись, крикнул Терентий шурину. – Нужно срочно позвонить Лесе. Не хочу, чтоб она волновалась.
Он и вправду очень спешил.
Потому что на этот раз точно знал, как ему следует поступить.
ПЛАТА ЗА ПРОЕЗД
И была среда, и был лёд, и туман, и холод. В глазах – песок, в голове – каша, вдобавок слегка мутило. «Это от недосыпания, – напомнил себе Максим, – Потому что – среда. Вот только холод – это другое. Холод – это от печки. Вернее, от её плохой работы. Работа на грани её отсутствия. Холодно…»
Вообще-то печек – две. Одна тут, впереди дует, безуспешно пытаясь согнать изморозь с лобового стекла. Другая – там, позади, и, судя по жалобам пассажиров, справляется с холодом не лучше. Холодно… что они в этом понимают? Дышат так, что машина льдом изнутри покрывается, и ещё жалуются. Им-то что? Подышали и двинулись дальше, а у него ступни вмёрзли в ботинки. Стадия «пятки в огне» пройдена час назад. Теперь, по ощущениям, сплошной ботиночно-носочный ледовый монолит.
Он подъезжал к «двум столбам», позади три ходки на «Седьмой». Считай, рабочий день, вернее, ночь позади. Остаётся без приключений добраться до гаража, сдать машину – и домой, к Танечке. А там и жизнь начнётся: чай с пирогами-оладьями, укол Надюше… или сперва укол, а потом чай? Максим озабоченно глянул на бортовые часы: пять минут шестого.
«Успею!.. Да ну его к лешему, этот чай, сделаю укол, успокоим ребёнка и под одеяло – греться, спать. После обеда ещё две ходки, а потом пережить четверг».
В пятницу – выходной, «Седьмой» не работает.
Отоспимся. Отогреемся.
Суббота, воскресенье – это пустяки, семечки: по одной ходке утром и вечером. Вот понедельник – другое дело, страшное. С десяти вечера воскресенья до трёх часов дня, и без всякой надежды на сон. «Да и как выспишься: Наденька болеет, укол каждые четыре часа… и Татьяна вот-вот сляжет. И весь сон – урывками, будто в склепе живу: ни разогнуться, ни выпрямиться». И так до пятницы. Но сегодня среда. И до пятницы ещё больше суток…
Он осознал сумятицу мыслей и, чтобы прийти в себя, растёр переносицу: так и до глюков недалеко…
«Глюки – они же галлюцинации – это не страшно. Просто их надо вовремя распознавать. И никому о них не рассказывать. Вчера, например, – стадо обезьян. Я ведь ясно видел, как они бегают по краю освещённого фарами участка дороги. Или ещё пример, как я искал замок на воротах гаража. Минут пятнадцать искал! И нашёл. Едва на рейс не опоздал, люди уже ждали… Или когда крем для бритья положил на зубную щётку, а ещё два раза пытался побриться расчёской. И как злился, что не получается!!! Глюки – это от усталости. Вот послезавтра и отосплюсь. В пятницу рынок не работает. А зря. Будь моя воля, я бы и по пятницам ездил. Кто выдумал эти праздники? На кой ляд они нужны? От чего отдыхать: от попыток свести концы с концами? Так ведь тем более не сойдутся, если дома сидеть…»
Он опустил руку и похлопал по оттопырившимся от выручки карманам куртки. Неплохо. Можно будет заплатить за аренду автобуса на неделю вперёд. Ему хотелось остановиться и пересчитать деньги, но учёт поступлений – это для Татьяны, пока он чай пьёт. Да и немного удовольствия сортировать и разглаживать мятые, надорванные, а порой и подклеенные рублики и двушки.
Максим вернул руку на руль и сказал вслух:
– Мусор… дерьмо! Хоть бы кто двадцатку положил!
И вся его жизнь теперь зависит от этого мусора. А если жизнь зависит от дерьма, то и сама жизнь…
Опять накатила тошнота и отвращение. Холодно… и дочь болеет. Максим непроизвольно сжал руль покрепче. «Как бесценное умещается в малом? Комочек жизни… задница – что мой кулак, третий месяц только, а я ей уколы… вот такая, выходит, у меня родительская любовь».
– Не могу я тебя уважать, Господи, – вырвалось у него внезапно. – Гнева Твоего боюсь, это есть, правда. Беды боюсь, и без того несладко. Но вот с любовью к Тебе как-то не складывается. Допустил человек промашку, не выполнил волю Твою, съел что не положено, и такое сокрушительное наказание. Как-то мелко для Твоего бесконечного величия, не находишь? Кроме того, Адама Ты делал сознательно, по образу и подобию своему. Выходит, он к Тебе ближе, чем мы к детям своим и к родителям. Но никому не приходит в голову отрывать ребёнку руки за то, что он без спросу что-то со стола стянул. Да и наказание Твоё какое-то бестолковое: сколько веков сгинуло, как Адама в землю закопали? Они-то с Евой хоть жрали чего-то с древа познания. Дураки! Лучше бы колбасу нашли. А мы? А я? Я голоден и ничего не знаю, Господи. И рожали меня, не спросив…
Он умолк, потрясённый новой мыслью: что же они такое узнали, что кара была столь велика? Что зашифровано под понятиями «добро» и «зло»? Предположив, что Господь всё-таки справедлив и наказание соответствует проступку, знание, украденное Адамом и Евой, приобретало зловещий смысл…
– Я ничего не знаю, Господи, – сердито повторил Максим. – Ни добра, ни зла. Так что в хранении краденого меня не уличить! Посему ответственности за Твоих первенцев не несу. И если не хочешь помочь, так оставь в покое… спать хочу!
Туман приобрёл рыжеватые оттенки, потом проявилась гирлянда фонарей, тесно нависающих над выездом из Одессы. Одинокий постовой, вздутый от важности и бесчисленных одежд, стоял к разъезду спиной, не шевелясь, обратившись просто в поле, в туман, в тёмную беспросветную мглу. Звали его Соколов, был он сержант и всего сорок минут назад демонстрировал необыкновенную живость, угрожая протоколом ввиду избытка пассажиров числом не менее двух единиц…
Максим включил левый поворотник и выполз на круг. Сержант Соколов проигнорировал его появление. «Ещё бы, – подумал Максим, – В это время с промрынка один порожняк идёт. Это после обеда всё переменится. И милиция будет следить за отъезжающими, а не за прибывшими». Он порадовался необычной для этого времени суток ясности мысли, переключил поворотник на правый и вырулил на кишинёвскую трассу, такую же зыбкую и нереальную, как тёмный силуэт одинокого милиционера.
«Как воздушный шар, вот-вот взлетит, – подумал Максим и пожалел сержанта: – Шёл бы лучше к своим. Спать…»
Его опять потянуло ко сну.
Поставив на третью скорость, Максим оторвал руку от руля и принялся растирать ухо, но тут в свете фар встречной машины разглядел отчаянно размахивающую руками фигуру. «Знакомые фонарики! – развеселился Максим и почти проснулся. – Сейчас Толика доить будут!» Он убрал ногу с газа и повернулся всем телом назад, влево, чтобы посмотреть, как очнувшийся от забытья Соколов будет тормозить автобус конкурента.
«И правильно! Поделом ему! Нечего затягивать. Затянул рейс – подбрил товарища. Кто там следующим идёт? Васильевич? Вот и недосчитается трёх-четырёх мест. Опять скандал в гараже…»
Но как Максим ни всматривался, ничего не увидел. Туман скрыл задние противотуманки белой «Мицубиси», а у Толика они неслабые! Не было видно ни автобуса, ни огней разъезда.
Дверь справа открылась, и бойкий клиент, легко вскарабкавшись по ступенькам, ловко устроился в кресле. Максим удивился такой прыти.
«Когда это я успел остановиться?»
– Добрый день, – автоматически сказал он.
– Пока ещё утро, – ответили ему и закрыли дверь. – И ничего доброго при таком морозе этот день не обещает.
Максим сразу успокоился. Голос был женским, повеяло теплом и приятными духами.
– День добр по определению, – заявил он.
– Это почему же?
– Потому что он пришёл!
– Ещё ни разу не было иначе, – ответила женщина.
– Всё когда-нибудь происходит в первый раз…
Максим подосадовал, что она села рядом, а не перешла в салон. Тогда стекло потело бы меньше. Стрелка спидометра застыла на шестидесяти, продолжать разгон не хотелось – даже на этой скорости временами казалось, будто корма автобуса хочет жить своей жизнью. Индикатор уровня топлива был на нуле, но лампочка не горела, и Максим был спокоен, бензина на обратную дорогу хватало.
