Советский Тушинский вор сам создавал, укрепившись в центре, советских разбойников и татей в провинции для поддержки своей захватной власти. Призывы к погрому всего того, что не сочувствовало повальному грабежу и разорению страны, в смутное время главным образом вырабатывались в «походных канцеляриях» бесчинствующих шаек, откуда рассылались уже по городам и весям России; этими призывами — назывались они тогда «прелестными письмами» — сначала была наводнена провинция, а затем уже центр.

Коммунистический Тушинский вор с первых же дней своего воцарения на опустевшем троне занялся широкой фабрикацией «прелестных писем» в виде резолюций, пораженческих приказов, декретов, засыпая ими обалдевший народ, «Агитлитература» смутного времени была делом частным; Тушинский вор ввел ее в общегосударственные рамки, придав ей всю силу правительственного авторитета.

Наконец, в смутное время был не только Пожарский, но и Минин.

У нас Мининых не было. В роли первого гражданина, спасителя разворованного отечества, демонстрировал себя, и не раз, Керенский, но с этой кандидатурой в Минины можно считаться разве только в не совсем здравом уме и твердой памяти. У нас было сколько угодно Мининых разрушения, но ни одного Минина созидания разрушенного. В буквальном смысле слова пустив по миру страну и народ, наши Минины частично растворились в обывательской гуще, частично отрясли прах родной земли от ног своих, частично «переметнулись» в стан Тушинского вора.

У нас были только Пожарские, и первый из них — Корнилов, память которого благоговейно чтим мы сегодня.

Тот, исторический князь Пожарский, стал во главе добровольческих дружин смутного времени, созванных, одетых и снабженных историческим Мининым.

Наш Пожарский, грудью идя на анархию государственную, вел за собой голодных и раздетых добровольцев, вел к победе и пал в борьбе, окруженный стихией непонимания, злобы, равнодушия и предательства.

Исторический Пожарский не только шел рука об руку с величайшим патриотом смутного времени, но и был создан им, ибо, не будь Минина, не было бы национальной дружины и незачем было бы призывать князя. Наш поддельный Минин — Керенский — предал нашего Пожарского — Корнилова.

Кузьма Минич Захарьев-Сухорук, небогатый нижегородский торговец, в 1611 году бросил прекрасные свои слова: «Заложим жен своих и детей, но спасем Россию». И, спасая, дал родине Пожарского.

Наш Александр Федорович «Минин», ничтожество из второсортных адвокатов, в 1917 году заложил Россию, но спас себя. И, спасая себя, предал Корнилова.

Солдат с головы до ног, военный прежде и превыше всего, Корнилов был и величайшим гражданином. Вспомним его выступления на государственном совещании в Москве, в разгар пораженческой идеологии и всяческих «прелестных» писем и речей. Но там были поддельные Минины, были «прелестные» наши герои.

И вскоре Корнилов был назван изменником, а первый самозванец второго смутного времени бежал за границу, бросив страну и народ на милость Тушинскому вору, любезно доставленному нам германским Генеральным штабом.

Князь Дмитрий Михайлович Пожарский, разогнав многоликую тать, был окружен любовью и признательностью народной. Лавр Георгиевич Корнилов пал в борьбе за дело, начатое им и лучшими сынами России.

Когда утихнут бури настоящего, история скажет свое слово. Народ, обманутый дружными усилиями Временных и советских Тушинских воров, прозреет и горячей молитвой помянет генерала Корнилова, с такой честью, бесстрашием и национальной болью соединившего в себе и Минина, и Пожарского.

Настоящее издание нецензурным комитетом комиссариата народного просвещения в качестве учебного пособия для танцулек 1, 2 и 3-й ступени и на цигарки волостным и уездным исполкомам одобрено не было.

Предлагая вниманию читателя свой последний научный труд, я отнюдь не тешу себя мыслью, что мне удалось отразить в нем весь героизм пережитой и переживаемой нами эпохи, весь пафос разрушения старого и созидания нового. Нет, такая гигантская работа не по силам даже известному истерику русской революции, многоуважаемому и достопочтенному Павлу Николаевичу Милюкову, не говоря уж обо мне, обремененном многочисленным семейством и академическим пайком (одна пятая и шестьдесят три в периоде фунта хлеба, ордер на право получения ста восьмидесяти шести пудов бревен с Эрмитажа, когда он окончательно развалится, и полное собрание сочинений Карла Маркса на языке южноафриканского племени фокстрот). Но вложить и свою скромную лепту в общее дело, доказать этим хвастунам французам, что ваша, мол, революция в сравнении с нашей — это клоп в сравнении со взбесившимся ослом, — такова моя столь же благородная, сколь и ответственная задача.

Считаю нужным сказать, что российская Академия без Наук чуть было не наградила меня премией имени Демьяна Разбогатевшего, но, к сожалению, в Академию без Наук явился некий политурщик (агент Политуправления) и любезно заявил мне:

— Еще один такой научный труд, и вы останетесь без головы!

Ни один уважающий себя ученый не согласится остаться без головы. Поэтому я вынужден опубликовать свои изыскания там, где не умерший от голода, не расстрелянный и не высланный профессор не считается редким ископаемым, как в России, то есть — за границей.

Еще в 1905 году, будучи весьма бессознательным мальчишкой — я даже не знал разницы между самосудом и советским судом, считая последний учреждением более гуманным, — познал я сокровенную сущность революции. Кухарка пришла с базара и объявила нам, пугливо забившимся в детской:

— У городи ливорюция. Грабять лавки и крычать уря.

С тех пор много лет подряд казалось мне, что всякая революция начинается грабежом и оканчивается громогласным «ура!». Это убеждение было так сильно, что сейчас же после февральского 1917 года переворота я принялся энергично прятать все более-менее ценное и пить сырые яйца, чтобы потом, когда первый героический этап будет пройден, вместе с другими драть глотку вовсю.

Увы! Революция 17-го года началась с «ура» долгого и восторженного, и пока я, дурак, укреплял свой голос — другие наслаждались криками. А то, что я так усердно прятал, — потом все равно нашли. Не говори — их нет, но с благодарностью — были…

В широкой публике весьма распространено мнение, что наша революция была великой и бескровной. Насколько она была великой, как человек серьезный, судить не берусь, но бескровной она была безусловно — на протяжении нескольких месяцев не было убито ни одного человека. Потому что нельзя же, в самом деле, считать людьми те десятки тысяч офицеров, помещиков, казаков и полицейских, которые стали жертвой святого народного гнева, это во-первых. Во-вторых, в большинстве случаев и здесь народный гнев вылился совершенно бескровно: офицеров, помещиков, казаков и полицейских вешали на телеграфных столбах. В борьбе обретешь ты право свое!

Революция оказалась необычайно плодовитой: в первые же дни своего бьггия она родила столько детей, перешедших в историю под кличкой — «завоевания», что сперва казалось, будто все взрослые превратились в детей. Первым завоеванием была свобода слова, причем разрешалось говорить что угодно, когда угодно, зачем угодно и обязательно так, чтобы оставалось часа два в сутки свободного времени — полущить на Невском семечки и немножко побить стекла в каком-нибудь дворце.

Были случаи, когда ораторы говорили по несколько суток сряду, посвящая только несколько минут набегам на винные погреба. Говорят, что г. Керенский мог декламировать 24 часа и четырнадцать секунд в сутки, и эту декламацию все горничные очень даже одобряли, особенно когда со слезой. Чернов и Чхеидзе тоже говорили мало. «Бабушка русской революции» митинговала так правдиво, что, солдаты петроградского гарнизона были искренно удивлены, что Брешко-Брешковская — это фамилия «бабушки».