Высокий, стройный, с шапкой светлых, вьющихся волос и лукавыми, чуть-чуть продолговатыми глазами, Майский Барин и теперь, после пятимесячного заключения и тяжелых принудительных работ, был как-то вызывающе, как-то неуместно красив, хотя и казался старше своих двадцати лет. Гораздо старше… У юноши его возраста не могло быть такой глубокой складки у рта, такого самообладания со склонностью к цинизму, такого надтреснутого голоса.

И вместе с тем этот человек, этот светлокудрый мальчик, так рано познакомившийся с вином, женщинами, легкой наживой, кровью, человек, для которого убийство было только «мокрым делом», а вооруженный грабеж — «сбором лимонов», — казался иногда доверчивым глупым щенком, раздавленным настигшими его колесами…

Начался допрос свидетелей. Первой ввели старуху, дочь и внуков которой подсудимый убил при налете на квартиру; старуха спаслась, притворившись умершей от испуга.

— Вы узнаете подсудимого? — спросил председатель.

— Узнаю, узнаю, — залепетала, плача, старуха, — это убийца моих дорогих…

Подсудимый встал и сказал, снимая воображаемую шляпу:

— Разрешите представиться мадам, — Майский Барин, он же — барон Мерин и граф Панельный. Хотя мы, кажется, уже знакомы. Я имел уже честь бывать у вас…

В публике захохотали. Кто-то визгливо крикнул:

— Браво, Петька!

Петька грозно сдвинул брови.

— Это ты, Канарейка?.. Ты не умеешь вести себя в благородном обществе. К тому же это — суд, а не опера…

Председатель взялся за колокольчик. Звонил он долго, широко размахивая рукой и подпрыгивая в кресле; звонил так, как звонят обыкновенно сторожа сельских школ — с сознанием всей важности порученного им дела. Мне показалось даже, что я видел его где-то, этого председателя, — не то на какой-то станции, не то на крыльце школы…

Второй свидетель — грузный лавочник из числа тех, что «как же-с, мы всячески поддерживаем советскую власть», — переваливаясь с ноги на ногу, обстоятельно рассказал, как грабили его соседа, как выносили в автомобиль платье, ценности, серебряные иконы, как зарезали хозяина и его дочь — девочку лет семи.

— Это неправда! — вскричал Майский Барин так громко, что один из караульных выпустил винтовку. — Никогда я детей не убивал. Что ты брешешь, морда?

— Прошу здесь не выражаться, — заявил председатель, — и не перебивать свидетелев.

— Не «свидетелев», а свидетелей. Научись говорить сначала, а потом и лезь в председатели… Ну, довольно, довольно звонить, молчу! — И Майский Барин сел под одобрительный визг все той же «Канарейки».

Ввели какую-то барышню с перевязанной головой, потом двух дам, чекиста, которому подсудимый крикнул: «A-а, мое вам! Как живем-можем?», извозчика, дьякона, опять барышню… Все они говорили не в пользу Майского Барина: убийства, грабежи, бесшабашный разгул, швыряние «лимонов» во все стороны…

Когда, после речи обвинителя, председатель обратился к подсудимому с вопросом, что он может сказать в свою защиту, подсудимый встал и резким кивком головы отбросил волосы назад. Широкая, насмешливо-жестокая улыбка разлилась по всему лицу.

— Граждане, господа и товарищи… Всем известно, что от защитника я отказался, потому — все равно ему никто не поверит. Так, но чтобы не сказали потом, что Майский Барин сдрейфил и молча ждал расстрела, буду защищаться сам. То есть не то что защищаться, а так — побеседуем… Отец мой был морской офицер, командир подводной лодки. В девятьсот пятнадцатом году лодка уплыла куда-то, и с тех пор о нем — ни слуху ни духу, должно быть, акулы сожрали.

Маменька моя погоревала-погоревала да и успокоилась на мысли, что ничего, мол, не поделаешь — туда ему и дорога, царствие ему небесное.

В февральскую революцию я был реалистом пятого класса, в октябрьскую — тоже, на второй год, мерзавцы, оставили… Вот тут-то и началось — бедность пошла страшная, голод, холод и прочие прелести. Плюнул я на реальное, пошел папиросами торговать, а мать — булочками, пирожными. Хотя и преследовали нас за эту свободную торговлю, но сунешь, кому следует, — он и закроет свою плевательницу, торгуй сколько хочешь! Это так вначале было, а потом треснуло наше дело по всем швам, — конкуренция стала такая, что целый день околачиваешься по городу, а спустишь какой-нибудь десяток китайских — собственной набивки, с капустой пополам. В то время все торговали, кто — спиртом, кто — булками, а больше всего — папиросами. С утра до вечера только и слышно было на всех углах: «Сафо», «Джоконда», гражданские, пролетарий, налетай, пачками, десятками, сотыми, вагонами, эшелонами!»

Тут еще мать заболела и все ревет… Словом, как всегда ни к селу ни к городу говорит Зиновьев, «в общем и в целом» было дело…

Председатель зазвонил.

— В общем и целом — настоящая жестянка… Одно из трех: или умирай с голоду, или поступай в партию, или грабь. Умирать с голоду неохота было, «партейным» заделываться не хотелось — какой интерес без всякого риску зашибать свежую копейку? Нет, ты порискуй своей головой хорошенько, а потом и катайся на рысаках… Стал я городушником — по улицам, по рынкам, что плохо лежит, особенно — по карманам. Дело веселое, легкое. Увидишь, что кто-нибудь с кульком муки или крупы в трамвай лезет, — сейчас всей компанией напираешь на вагон, будто тоже ехать надо. Тут уж не зевай — рви из рук, что ни попало, запускай лапы в карманы, в такой давке кто заметит?

Потом делилось поровну, честно делилось… Скоро надоело все это — мало. Стал домушником, это те, что на квартиры налеты делают. Первое время следователем был, разузнавал, разнюхивал, где поудобнее и добра больше, с прошлого года уже сам наскакивал. Ну — и пошло… Обвинитель здесь сказал, что я семнадцать человек убил и сорок три грабежа сделал, не считая мелких краж. Неправда это, — только шестнадцать; семнадцатый был свой домушник — указчик, шпик из уголовного розыска и, значит, не человек, а грабежей — больше ста, плохо вы считали…

Как ни работай чисто, а попадаешься, особенно при плохой разведке на мокром деле. Попадался и я не раз; дашь мешок косых — и отпустят с миром.

Два раза судили в ревтрибунале, к расстрелу без амнистии приговаривали, только… Эх, да все равно — скажу, теперь уже не вывезет… Начальником уголовного розыска — Михайловская, два — и сейчас состоит Кишкин. Первый вор и домушник был в царское время, вся воровская братия его знала, потому и посадили его на это место: влопается кто, приведут его к Кишкину, а тот сразу: «A-а, Левша, или Валет, или Брында… ты, говорит, столько-то лет в ротах сидел, а ты на каторге…» Всю братву знает, черт, как свои пять пальцев… Так вот он как-то вытягивал нас «с расходной статьи», платили мы исправно. Только приговорят кого «в расход» и в газетах значится в списках расстрелянных, глядь — на другой день в автомобиле с Кишкиным катается.

Башковитый парень, шкуры с нас не сдирал, а так — полюбовно рассчитывались.

Конечно, я бы не рассказывал вам сейчас про него, про Кишкина, если бы надеялся, что и на этот раз он спасет меня… Нет, — не поладили мы с ним прошлый раз. Хоть и кутили потом вместе, а сказал, что — теперь баста, расходуйся, пуля по тебе давно плачет. И знаю, что слово его крепко, потому он, Юппкин, — из наших, из домушников… Ну и ладно — погибай и ты за компанию! Все!

Майский Барин непринужденно опустился на скамью и добавил:

— Мать моя, когда я начал по квартирам работать, все ревела, особенно если дождь шел. Это, говорит, отец твой на небе над тобой плачет… Добрая она у меня и любила меня… Так вы… того… скажите ей, чтоб не очень-то нюни распускала — стоит ли? А папеньке я обязательно передам привет…

Его приговорили к высшей мере наказания, но расстреляли ли — не знаю.

Кишкин, несмотря на «донос» Майского Барина, и поныне начальником уголовного розыска на Михайловской, два. Может быть, он и на этот раз смилостивился?..