Иногда мне бывает тихо.

Минуты плывут, как дым.

Сладко пахнет гречихой —

Или это пахнет былым?

Не знаю… Грустя бессильно,

Помню еще до сих пор:

На углу, у площади пыльной

Травою поросший двор.

Вечер. Над тетей Маней

Жужжит зеленый жук.

Внизу, в лиловом тумане, —

От лампы желтый круг.

А за кругом так непонятна —

«Взрослая» жизнь для меня:

Ученических платьев пятна,

Крики, смех, беготня.

Во что вы играли? В горелки?

Просто в молодость? В мяч?

Чей-то хохот, низкий и мелкий,

По травам прыгает вскачь.

Тенью широкой и длинной

Кто-то бежит у дверей.

Кто это — ты или Нина?

(Да святится память о ней!)

Сонно ем грушу и слышу

Говор: «Хочется пить…»

«Почему непременно Мишу?»

«Слушай, дай прикурить!»

А мне все равно. Курите.

Падаю в сонное дно…

Тетя, что там в корыте

Будто пищит? Все равно…

Дремлю и думаю: право,

Самое лучшее — спать.

Такая пустая забава —

В эти горелки играть…

А теперь я большой и «умный»,

И нет у меня никого.

Только слякоть да ветер шумный

Над тем, что давно мертво.

Плачу о мертвых, о Наде,

Бедненькой, милой сестре…

Боже, молю о пощаде…

За что Ты их сжег на костре?

Пусть мы стали пустыми и жалкими,

И в душе у нас осенью пахнет — приди!

Для Тебя я весенние знаю пути.

Я Тебя забросаю фиалками.

Я укутаю в счастье Тебя и сквозь дождь,

Сквозь туманы тропами незримыми

Пронесу над ветрами, над дымами

В тишину никогда не желтеющих рощ,

Разорву нетемнеющей просинью

Истомившие тучи и в зябкой груди

Растоплю незаходное солнце… Приди —

Я весенне люблю Тебя осенью…

Ты одна беспощадно утеряна,

Ты одна нестерпимо близка.

Долгой пыткой дорога измерена,

И в напрасной крови берега.

Я забыт. Все бездонней и меднее,

Обреченней звенит моя боль.

Урони мне безумье последнее,

Пустотой захлебнуться позволь.

Истомленному пляской мучительной,

Дай не помнить тебя. Отпусти!

Но бесстрастен твой лик изумительный

На поросшем изменой пути.

Ни забыть, ни вернуть. Ни с покорными

Славословьями пасть на копье,

Ни молиться, чтоб трубами черными

Было проклято имя твое!

..Но, синие роняя капли,

Ты медленно уходишь в дым

Шумящий. Вспыхнули над ним

Цветы и шелковые цапли

Японских ламп. Ко мне упала

Дорожка смутного огня,

Как будто издали меня

Ты медленно поцеловала.

Снова грусти тяжкая ладья

Уплывает медленно в былое.

Милая, я этой грустью пьян,

Пью опять я эту боль запоем.

Горький хмель увил любовь мою.

С каждым днем напрасней эта ноша.

Ветер гонит птиц моих на юг,

Будто ты услышишь и вернешься.

Утренняя светится заря,

Низкий ельник инеем напудрен.

В маске лунных голубых румян

Думаю о первом нашем утре.

Я теперь, как нищий, от тебя

Все приму: улыбку, даже жалость.

Мне теперь и сны не говорят,

Как любила ты и целовала.

Ночь опустит траурную дымку,

В черной лаве захлебнется день.

Помолись и шапку-невидимку

На головку русую надень.

Мы пойдем, незримые скитальцы,

Девочка из цирка и поэт,

Посмотреть, как вяжут злые пальцы

Покрывала на небожий свет.

Маятник, качающийся строго,

Бросил тень на звездные поля.

Это в небе, брошенная Богом,

Вся в крови, повесилась земля.

На глазах самоубийцы стынет

Мертвая огромная слеза.

Тех, кто верит, эта чаша минет,

Тех, кто ждет, не сокрушит гроза!

Не печалься, девочка, не падай

В пустоту скончавшейся земли.

Мы пройдем светящейся лампадой

Там, где кровью многие прошли.

Мы войдем, невидимые дети,

В душу каждую и в каждый дом,

Мглы и боли каменные плети

Крупными слезами разобьем.

Горечь материнскую, сыновью,

Тени мертвых, призраки живых

Мы сплетем с рыдающей любовью

В обожженный молниями стих.

И, услышав огненные строфы

В брошенном, скончавшемся краю, —

Снимет Бог наш с мировой Голгофы

Землю неразумную Свою.