Ависага Подобно углю, что, истекши жаром, Холодной опыляется золой, – Певец Давид скрывает пеленой Плеча, не опаленные загаром. На ноги тянет теплые меха, Велит жаровни разожечь у ложа, Но старческая леденеет кожа, И сердца жизнь — неслышимо тиха. Но в жаркий полумрак опочивальни, В дыхание сандаловых углей Вдруг вбрызгивается простор полей, Полынный, пряный дух долины дальней: Безропотна, испуганна, проста, Суннамитянка входит Ависага. Плывет очей сапфировая влага, И рдеет смуглой кожи теплота. И душное откинув покрывало, Скрываючи томленье и испуг, Она сплетением горячих рук Царя больную грудь опеленала. И к ней прильнувши грудью золотой, Над мглой царевых глаз клоня ресницы, Сияла теплым взглядом кобылицы И дрожью мышц передавала зной. И греющее было сладко бремя, И оживленный призывает царь Начальника певцов и хор, как встарь, Ладонью прикрывает лоб и темя. И — огненосный пенится псалом, Как смоквы зрелые, спадают звуки. В них клокотание последней муки, Последней радости свежащий гром. А Ависага простирает взоры, Не слушает великого певца: Пред нею солнце, солнце без конца И знойные ее родные горы.  Экклезиаст Закат отбагровел над серой грудой гор, Но темным пурпуром еще пылают ткани, И цепенеет кедр, тоскуя о Ливане, В заемном пламени свой вычертя узор. И черноугольный вперяя в стену взор, Великолепный царь, к вискам прижавши длани, Вновь вержет на весы движенья, споры, брани И сдавленно хулит свой с Б-гом договор. Раздавлен мудростью, всеведеньем проклятым, Он, в жертву отданный плодам и ароматам, Где тление и смерть свой взбороздили след, – Свой дух сжигает он и горькой дышит гарью — Тростник! Светильники! — и нежной киноварью Чертит на хартии: Все суета сует. Разрушение
Кровь стала сгустками от жажды воспаленной. Иссохшая гортань не пропускала хлеб. И город царственный весь превратился в склеп. И в знойных улицах клубился пар зловонный. И вот — задавлены. Искромсаны колонны, И покоренный царь под иглами ослеп, И победители, как по пшенице цеп, Прошли по всей стране грозою исступленной. Из чаши жертвенной поили лошадей, Издрали мантии для седел и вожжей, И Летопись Царей навек запечатлели. Минувшим, небылым святая стала быль. Но в Раме выжженной восплакала Рахиль, И те рыдания сквозь время пролетели. Кровь Захарии Захария убит. И кровь его семь лет Стояла лужею, клубясь горячим паром, О преступлении вещая в гневе яром И Г-спода моля о ниспосланье бед. И кровью теплою свой окропляя след, Навуходоносор железным пал ударом; Иерусалим овит клокочущим пожаром, — Но кровь Захарии — как неизбывный бред. Откуда эта кровь? — царь вопросил евреев, И сжегши сто быков и пеплом кровь усеяв, Вновь лужу свежую узрел на месте том. Сто юношей он сжег, и так же кровь пылала. — Тогда я весь народ здесь поражу мечом! – И семилетнюю тоску земля впитала. Спиноза Они рассеяны. И тихий Амстердам Доброжелательно отвел им два квартала, И желтая вода отточного канала В себе удвоила их небогатый храм. Растя презрение к неверным племенам И в сердце бередя невынутое жало, Их боль извечная им руки спеленала И быть едиными им повелела там. А нежный их мудрец не почитает Тору, С эпикурейцами он предается спору И в час, когда горят светильники суббот, Он, наклонясь к столу, шлифует чечевицы Иль мыслит о судьбе и далее ведет Трактата грешного безумные страницы. Храм Победоносного Израиля оплот И Б-га Вышнего приют неистребимый! Где слава гордая? Исчезла, точно дымы, И в трещинах стены убогий мох растет, Да юркая пчела, сбирая дикий мед, Жужжит и вьется там, где пели серафимы, И вековечною стальной тоской томимый, У врат святилища рыданья льет народ. Но храм разрушенный все был на страже Б-га: Когда Отступника влекла его дорога, И Я-гве алтари он дал богам земным, – Вкруг идолов огонь заполыхал багряно. Израиль, радуйся развалинам твоим: В них гроб язычества и плаха Юлиана. |
