ВСТРЕЧА Кони гремят за Тверскою заставой, Давит булыгу дубовый полок: Ящик, наполненный бронзовой славой, Сотней пудов на ободья налег. Пушкин вернулся в свой город престольный – Вечным кумиром взойти на гранит, Где безъязычный металл колокольный Недозвучавшую песнь сохранит. Через неделю вскипят орифламмы, Звезды и фраки склонятся к венцам, Будут блистать адъютанты и дамы, И Достоевский рванет по сердцам… Кони гремят по бугристой дороге; Вдруг остановка: подайся назад; Наперерез — погребальные дроги, Факельщик рваный, — «четвертый разряд». Две-три старушки, и гробик — старушкин, Ломкий приют от несчастий и скверн, С тою, которой безумствовал Пушкин, С бедной блудницею — Анною Керн. Две-три старушки и попик убогий; Восемьдесят измочаленных лет; Нищая старость, и черные дроги; Так повстречались Мечта и Поэт. Но повстречались!.. Безмолвье забвенья – Как на измученный прах ни дави, – Вспомнят мильоны о Чудном Мгновеньи, О Божестве, о Слезах, о Любви! ВОЗРАСТ Две аккуратных круглых цифры пять, Два ковшика, две раковинных створки, Но уж не те, что я привык хватать За физику и за латынь, — пятерки. В их ковшиках — столь горестный отстой, В их раковинах — гул столь черной бездны, В их сочетаньи — ужас столь простой, Что все слова и слезы бесполезны. Но, в каждой, в них — и острое ушко Моей подруги, безысходно-милой, Которую позвал я жить легко И скоро должен обмануть могилой. Что ей шепнуть? Что хоть и мой гранит От жизни выветрился постепенно, Но верю я: она меня простит, – Моя Тростинка, Нинка, Айсигена… «Я горестно люблю Сороковые годы…» Я горестно люблю Сороковые годы. Спокойно. Пушкин мертв. Жизнь, как шоссе, пряма. Торчат шлагбаумы. И, камер-юнкер моды, Брамбеус тратит блеск таланта и ума. Одоевский дурит и варит элексиры. Чай пьют чиновники с ванильным сухарем. И доживают век Прелесты и Плениры, Чьи моськи жирные хрипят вдесятером. Что делать, Боже мой! Лампады богаделен – И те едва чадят у замкнутых ворот. Теснят Нахимова, и Лермонтов пристрелен, И Достоевского взвели на эшафот. Как поздним октябрем в душе буреет опаль Листвы безжизненной и моросит тоска… Но будет, черт возьми, но грянет Севастополь И подведет итог щепоткой мышьяка! «Это всё еще — „только так“…» Это всё еще — «только так», Это всё еще — бивуак… Не налажен письменный стол, Не такую ручку добыл, И не все трактаты прочел, И не все словари купил. А потом — на дворе зима Или дьявольская жара; И — от женщины без ума – Не дотянешься до пера. Вот закончится ледоход, Вот поэма в печать пойдет, Вот разок покажусь врачу, Вот бессонницу полечу, Вот в Туркмению полечу, – Улыбнуться опять лучу, Вот пальто сошью по плечу, Вот редактора проучу, Вот директор авось помрет, Или так его черт возьмет… Разве можно тут жить, в Москве, С вечным дребезгом в голове? Тут портянкой закрыт зенит, Тут, как зуд, телефон звонит, Тут, в чертогах библиотек, Нужных книг не найдешь вовек, А работать надо, как вол, А читатель прет на футбол. Но не хнычь, не ной, подожди: Вот промоют окно дожди, Вот объявят войне войну, Вот откроют стране страну, И куплю я голландский шкап, И достану шотландский драп, И добуду пищу уму, И весну проведу в Крыму. Только это бы — а потом Настоящую жизнь начнем! Всё, что нынче, всё «только так», Мимолетное, бивуак! И не будем считать обид: Это «так», на ходу, транзит. Настоящая жизнь — потом: Вольный труд и свободный дом; Послезавтра — жизнь!.. А пока Дайте адрес гробовщика. 1950-е годы «Крепкий чай, холодная котлета...» Крепкий чай, холодная котлета, Лампа золотая в двести ватт, Музыка с бульвара… Это — лето, – Тихий дом, уют, и мир, и лад. Мягкий гром поваркивает где-то, Точно травят якорный канат… Никогда, — о! Никогда вовеки Вечеру такому не бывать! Брось тереть натруженные веки, Отложи «заветную тетрадь». Все вольются — все вольются реки В океан, в его слепую гладь! «Это, видно, смерть приходила…» Это, видно, смерть приходила – Мутной кошкой на песьих ногах. За порог осторожно ступила, Точно делала выбор впотьмах. Были тут и жена, и приятель; Будний вечер, простой разговор; Кошки не было: то на кровати Легкой складкой замялся ковер, И кроватная тонкая ножка Напряженно продвинулась вкось; В полутьме же — бесспорная кошка, И сознанье испугом зажглось. Дело в том, что в «семейных преданьях», В сердце детское вдунувших мглу, Тот же морок при всех умираньях Возникал под столом иль в углу. Может быть, это древний наш тотем, Благодатный спаситель от крыс. Если так — поскорее воротим Ускользнувшего друга! Кис-кис! |
