«Там, над синей волной Мичигана…» Там, над синей волной Мичигана Золотые собрались квириты; Воздвигается вновь Капитолий, Созидается наново Рим. Из огромных индейских раздолий, Обратившись на два океана, Подымается меч непокрытый, Звонким заревом домен багрим. Всё увидим, что было когда-то; Промелькнут и цари, и трибуны; С Кордильер Аннибал круторогий Прогремит на железном слоне; Дряхлый Цезарь в пурпуровой тоге Брызнет кровью на плиты Сената; Старой власти и роскоши юной Тот же отблеск сверкнет в вышине… Но грядущий гудящий Вергилий – У кого он преемствует лиру? У слепых европейских Гомеров, У альпийских и ладожских саг, Тонким ладом восточных размеров Он оденет кровавые билли, Что взнесут покоренному миру Звездяной атлантический стяг. О Европа, Вторая Эллада! Тишина. Философия. Песни. Годы движутся стройно и строго Облаками вечерней зари, И алтарь Неизвестного Бога Тихо теплится в сумраке сада… О, воскресни, былое, воскресни, Повторись, проблистай и умри. ДАЧА О летняя тоска, — особый дачный холод В картонной комнате, где к потолку приколот Пучок бессмертника, где узкая кровать Окну подставила свой бок — отсыревать. Вдали, у станции, помятой полусферой Театра ветхого поднялся купол серый; Там музыка была, там малокровный газ Из жестяной листвы выпячивал свой глаз, Там смутно реяла, тревожась и взлетая, Бумажных бабочек встревоженная стая, И скрипок хриплый вой, и мотыльки, и свет, Какой томительный, какой тягучий бред! Но там — что делать мне? И лето отлетело, Немоте и тоске покорным стало тело. И у окна сижу. Темно. И в глуби рощ Гнилушки светятся и редкий краплет дождь. «Я не сплю… Ведь было, было это!» Я не сплю… Ведь было, было это! Кремль, река, прозрачный храм, Мох на грубых плитах парапета, Летний зной и птичий гам… Ласточка, ты взором замерцала, На меня взглянула ты, И душа к твоим ногам упала С невесомой высоты. Было сладко мне, и торопливо, И взволнованно, едва Подбирал я в кипени порыва Неповторные слова… Ты ушла, сказала мне «спасибо!». Нина, ласточка, — зачем? Это я был счастлив, счастлив — ибо Для тебя не стал ничем… «Сердца мне были точно ванна…» Сердца мне были точно ванна: Прохлады взять и пыль омыть, – И пролетала неустанно Дней нескончаемая нить. И к сердцу одному привычен, В него я восемь лет входил И, успокоен, безразличен, Оставил в нем и пыль, и пыл. Иное сердце предо мной, Но горькой радости к истомам Одной лишь мне идти тропой: Войдя в него, я вскрою вену, Ему отдам по капле кровь – И первую мою измену, Мою последнюю любовь. «В Пантикапее, в склепе Деметры…» В Пантикапее, в склепе Деметры, Я видел фреску — твои глаза… Тогда гудели полынные ветры И канонадой глохла гроза. И, опьяненный ветром и громом, В жизнь уходил я, в гуды стихов, Я захлебнулся льдом и ромом – Градом восьми безумных годов. Но где-то — знаю — в омуте мутном Мерцал потаенно широкий взор, – О древнем, о смутном, о бесприютном, Ушедшем в сумрак могильных нор. И проявилась бледная фреска: Передо мною глаза твои, Гончарной лазури, карего блеска В меня проливая струи. Я снова, снова в склепе Деметры, Гроза отгремела, ушли года, Стихи умолкли, утихли ветры, Простерт я навзничь, лег — навсегда. Ты надо мною. Гляди, гляди же! Здесь так прохладно, здесь тишина, – И наклоняйся всё ближе, ближе, Возьми, Деметра, и пей до дна! ОСЕННИЙ ВЕНОК * * * Нет молодости. Лета нет и юга. Смешно: я осмотреться не успел, А три тепла уплыли за предел, За дымную черту земного круга. Проходит август в тишине полян, И — знак того, что недалеко вьюга, – Искрится в высоте Альдебаран. * * * Искрится в высоте Альдебаран, Рубин, весь налитой багрянцем страстным. Зовет взлететь к нему порывом властным. Но где болид? Ядро? Аэроплан? Но что болтать? И вижу сквозь туман – Ко мне склонилась ты лицом неясным. Не знаю как, но я тобою пьян. * * * Не знаю как, но я тобою пьян. Я не хотел такой внезапной чары. Достаточно меня гнели удары; Довольно вывихов, довольно ран. На мне давно запаяна кольчуга. Но ты… И вновь я болью обуян, Еще чужая, поздняя подруга. |
