«Всю ночь в окно плескал тревожный ветер…» Всю ночь в окно плескал тревожный ветер, Луна дрожала, и тяжелый гул В подвале возле дома расседался. А утром точно голубой Везувий Рассыпал пепел голубой, — и небо, И море, и казармы у залива Запорошилися голубизной. Лед в бухте взбух, как голубая пробка, А там за молом антрацитной синью Сияющий расправился залив, И сахарные льдины побежали, Свободные под ветром на волне… «Пологий берег мягко сошел к волне…» Пологий берег мягко сошел к волне; Песок сияет, зноем прогрет насквозь; Прозрачный парус тихо скользит вдаль; Ленью ленивой ласкает полдень. А там, за мысом, выгнулся тонкий мол; Над белым молом млеют в лучах дома; И легкий пепел, чуть голубой прах Веет над лентой казарм и боен. Дыши, Везувий! Мирно, Помпея, спи! Пред смертью сладок отдохновенья час. И кто, безумный, не изберет смерть Без агонии под синим пеплом? ПОЭТУ Да, стиснуть зубы, губы сжать, как шпагу, Перо в тугие пальцы вплавить, сердце Взнуздать и мысль рассечь ланцетом — вот Поэта полуночный подвиг. Да, только в молнийной игре, во вздохах Насоса нагнетательного, в звонах Дрожащих исступленных рычагов, В порхании, в свистящем лете поршней, Отмеривающих стихи и строфы, Ты золото из глубины подымешь И вверх его по желобу косому Тяжелой песней устремишь. А там – Пусть сыплется густым золотопадом, Расплескиваясь оземь, и дробь зернится В мельчайший бисер. Ах, не всё ль равно: Ветр дует в парус и подолы крутит, Но мчится, мчится, мчится. Будь и ты Подобен ветру. Но стреми не воздух, А вескую, а золотую жидкость, – Настой давно угаснувшего солнца. «Не выходи: над серым городом простерто…» Не выходи: над серым городом простерто Всё пламенеющее тигровое небо, И окна, и распахнутые настежь двери, Провалами зияя черными, глотают Насквозь прогретый воздух. А в выси гудит Бог весть откуда колокольный перекат; Кружат грачи; над черепичным гробом кирхи Кремневый крест распластывает высоту, Как мельничные паруса, дрожит под ветром. И женщины повысыпали из домов, И говорят, что видели и там, и там Старуху прокаженную с клюкой и фляжкой, – Ядоносительницу; что колодцы все Отравлены крысиным мором, что вчера Какой-то перс гулявшей девочке в лицо Раствор стрихнина впрыснул… Нет, не выходи. Пусть ночь сойдет и осияет светом звездным Смятение и ужас, и прохладный мрак Спокойные навеет людям сновиденья. Тогда иди и, проходя по звучным стогнам И тихо глядя на созвездья голубые, Что так же пламенели некогда над Нилом, – Помысли мудро о вращении времен. «Как тускло он сияет — летний рынок…» Как тускло он сияет — летний рынок: Холстом и табаком, и лютой синькой; Как душно пахнет хлебом и рогожей; Как яростно скворчат на сковородках Разрезанные розовые змеи. Гляди: стоит халдей с огромной лупой, С колеблемой картонною ладонью – Гадальщик: там, на бронзовом подносе Колода карт, спринцовка, рыжий глобус. Бредет старуха в кружевной наколке, Пучок бумажек голубых сжимая, И, глядя вбок, поет через одышку: «В полдневный жар, в долине Дагестана…» И тут же, как невнятная тоска, Как память бессловесная о чем-то, Давно минувшем, дымном и далеком – Над трепаной парчою, над шарманкой, Что «яблочко» наяривает, сонно Качается в кольце, закрывши веки И роговой чуть высунув язык, Великолепный голубой и алый С покорными крылами какаду. «Замок упал. Тяжелый створ широко…» Замок упал. Тяжелый створ широко Зевнул прохладой, чернотой и цвелью, И с лампочкой в руках, как рудокопы, Спустились мы в темно-зеленый ледник. Ушастые ушаты с огурцами, Крутой бочонок деревенской браги, Круги колбас и жернова сыров Повеяли довольством черноземным, Мозолистой спокойной добротою. Подняв эмалированные ведра, Чьи дужки холодом врезались грузным В горячие ладони, вышли мы. Бледнел закат. Шло стадо по домам. Захлебывались лаем псы цепные. А мы глядели в голубые ведра, Где белым янтарем на холоду Густое устоялось молоко И сливочной морщинкой побежало. НАТАЛИ
Наталья Пушкина! Наташа Гончарова! Ты звонкой девочкой вбежала в дом чужой, Где грянула в паркет Петровская подкова И Командор ступал гранитною стопой. Где обаянием неизъяснимой власти Тебя опутала стихов тугая нить, Где хлынул на тебя самум арабской страсти И приневоливал его огонь делить. Как часто полночью в уюте русской спальной Ладонь прохладная касалась глаз твоих, И ты, впросонках вся, внимала песне дальной О бедном рыцаре в просторах стран чужих. Головка бедная! Мадонна снеговая! Шесть лет плененная в святилище камен! Кто укорит тебя, что молодость живая Твоя не вынесла любви державной плен? Пускай разорвана священная завеса, И ринулись в певца из потрясенной мглы Мазурки шпорный звон, и тонкий ус Дантеса, И Кухенрейтера граненые стволы. Пусть пуля жадная и дымный снег кровавый У роковых весов склонили острие, Пускай лишились мы России лучшей славы, – Морошки блюдечко — спасение твое! Наташа милая! Ты радость и страданье. Ты терн трагический меж пьяных роз венца, И создано тобой чудесное преданье О гордой гибели негордого певца. |
