МОГИЛА БАРАТЫНСКОГО Я посетил величественный город, Подземную безмолвную столицу, Где каждый дом украшен мавзолеем, А мавзолей отягощен крестом. Я проходил по мягкой меди листьев, Влеклись глаза вдоль твердых барельефов, И тлела мысль теплом и ломкой болью, Священные встречая имена. Но проходил, не замедляя шага. Меня манил неогражденный камень, Где иссечен великолепный профиль Дорически-прекрасного певца. О, чистота всесовершенных линий, Напрягшихся в певучем равновесьи, О, ясная и умная прохлада В Финляндии зачатых Пропилей! О счастьи скорбь, томление о Музе, И мысли боль, и отягченный якорь, Что подняли марсельские матросы, – Всё в ясности отпечатлелось тут. ОСВОБОЖДЕНИЕ Копьями солнца взнесенное, Здравствуй, Прохладное утро. Ветер Мой парус надул, Белый, Как женская грудь, Сладко прижаться щекою К его упругому кругу, В гулкую чашу его Трепеты моря ловить. Женщины тело бездушное Жалко свернулось у борта. Впалая грудь Не вдохнет Солью пропитанных струй. Что же мне слушать Внимательным ухом, Как тайным брюзжаньем Нежная кожа ее В каждом изгибе звучит. Талатта, талатта! Дальше! Разверзни широкое лоно, Женское тело прими. В глуби Его упокой, Я же, Один и отзывен, Навстречу солнцу, По зыби, Бешеным бегом звеня, Вспеню серебряный путь. СЕНАТ У Тибра водопой. Вся конница врага. А в Капитолии, в белоколонной зале, Сенаторы себя к сиденьям приковали, И заседание под медные рога – Непрерываемо. Враг топчет берега, И, бронями кипя, пораскалились дали, Но память о былом, — о Пирре, Аннибале, Как последождная победная дуга. И, клятву выковав в произнесеньи четком, – Спокойный человек с квадратным подбородком Запаивает жезл в медь маленькой руки, И, чуя пиршество, чертят по небу птицы: По мрамору ступень упруги и легки Шаги Диктатора, — плеск молока волчицы. САНСКРИТ В странно-знакомых словах, суровых словах санскрита – Смуглая кожа земли, — той, где струится муссон. В призвуках тайных и темных кроются лики дравидов, Преданных мертвой луне, солнцем сожженных людей. В плавно-певучих разливах широко отверстых гласных Всплески высокой волны, — воли грядущих веков. И в трепетании смутном шорохов, шепотов, шумов Скорбные шелесты трав в мире бескрайних могил. EX ORIENTE UMBRA Плащи из мутно-белого сукна, Разрез направо, алый крест налево. Их нежно вышивала королева, И женская рука была верна. Под медный плач латинского напева Колышется органная волна, И сердца рыцарского глубина Вся рдеет от расплавленного гнева. Окончено. Звенящий вопль трубы. На весла тяжко налегли рабы, И в море мерно выплыли галеры. И с берега ловил их долго взгляд, Прощальный взгляд на тех, кто солнце веры Понес в провалы первых круазад. СЛОВАРЬ Коринф. Коричневый. Коринка. Карий. Колье гортанно прозвучавших слов. Отраден мой сегодняшний улов: Мир и словарь — как море и акварий. Разглядывай резьбу радиолярий Не под покровом громовых валов, Но в хрустале недвижимых слоев, И бережливым будь, что антикварий. Так в малом целый познается мир. Так в блеске золота раскрыт Офир, И слово легкое — стигмат вселенной. Люблю слова, певучую их плоть: Моей душе, неколебимо пленной, Их вестниками воли шлет Господь. РУКОПИСИ ПУШКИНА Как нежны, как надрывно милы И этот пыльный аромат, И порыжелые чернилы, И росчерков округлый ряд. В сияньи Крымских побережий, В Михайловской тиши, — один, – Размашистые эти мрежи Сплетал мой вечный властелин. Как выскажу? И слов мне мало: Здесь, где моя легла слеза, Его рука перебегала И медлили Его глаза. И эти влажные напевы Неистлеваемым зерном Вздымают золотые севы На поле выжженном моем. «Прибой на гравии прибрежном…» Прибой на гравии прибрежном И парус, полный ветерком, И трубка пенковая с нежным Благоуханным табаком. А сзади в переулках старых Густеют сумерки. Столы Расставлены на тротуарах. Вечерний чай. Цветов узлы. Черешен сладостные груды. Наколки кружевные дам. И мягкий перезвон посуды Аккомпанирует словам. И так доступно измененье Девятисот на восемьсот, Где жизнь застыла без движенья, И время дале не идет. И радостью волнует райской, Что впереди — свершенья лет И что фонтан Бахчисарайский Лишь будет в будущем воспет. |
