Октябрь 1927. Симферополь «Сегодня дождь бормочет и лукавит…» Сегодня дождь бормочет и лукавит, Отсчитывает что-то на листве, Постукивает ноготком в окошко, И мысли черные стекают в душу Из черного и мокрого окна… Тут, Моцартову следуя рецепту, Свечу зажег я, в зубы вдвинул трубку, Откупорил шампанского бутылку И перечел «Женитьбу Фигаро». Октябрь 1927. Симферополь
АЛЕКСАНДРИЯ Здесь перо и циркуль, и прекрасная Влага виноградная в амфоре, И заря, закатная и страстная, Кроет фиолетовое море. И над белым чертежом расстеленным, Над тугим папирусом развитым Иудей склонился рядом с эллином И сармат ведет беседу с бриттом. А внизу, отряд фалангой выстроя, Проезжает меднолатый всадник, И летит крутая роза быстрая На террасу через палисадник. — Добрый час! — Ладони свел воронкою. — Это я, центурион Валерий. Написалось ли что-либо звонкое В золотом алкеевском размере? — Добрый час! Мы за иной беседою; В сей чертеж вся Азия вместилась, И увенчан новою победою Мудрого Эратосфена стилос. И глядят с улыбками осенними Риторы и лирики седые, А закат играет в жмурки с тенями В белых портиках Александрии. «Доверчив я. Обманут десять раз…» Доверчив я. Обманут десять раз, – В одиннадцатый каждому поверю: Мне светел блеск любых свинцовых глаз, И будущего — прошлым я не мерю. Меня берет лукавящий рассказ Про нищету, и подвиг, и потерю. Я пьянице, насильнику и зверю Мысль и обед готов отдать подчас. Но трое клеймлено неизгладимо, Но трем — преображающего грима Еще изобрести не удалось. Сквозь гордый жест, сквозь благородство взора Я узнаю их наповал, насквозь: Шпиона, проститутку и актера! MON REVE FAMILIER Mon reve familier… Плеск мандолин Верлена, Чуть влажный тротуар и синее окно, И декадентский рай батистового плена… Всё это было так давно!.. Mon reve familier… Прохладный жемчуг смеха, Стыдок порочности и поцелуй, как стон, И сумасшествия в последней дрожи эхо, – Мальчишки несвершенный сон. Mon reve familier… И я ведь был меж зрячих. Кто ж подменил тебе зазыв актерских глаз? Не струйки ль слез, таких прозрачных и горячих, Что в них растаял бы алмаз? Mon reve familier… Кабина слиппинг-кара, Уют и полутьма, — и в снежном полотне Ритм страсти и пружин. Рассчитанная кара За то, что было лишь во сне. Mon reve familier… Злорадной тайной вашей Мне смерть несете вы. Я цепенею весь. Но, если нож вонзен с ухваткою апашей, – Самоубийство тоже здесь. Бригада розыска, гляди, замок ломает: Да! В окровавленном закоченев белье, Гортанью вспоротой зеленых мух скликает Mon reve familier! ЭСТРАДА Стоит, нелепая… Как нищенка, стара… Ей доски серебром сусальным обтянуло… Снят рваный занавес, — и гулкая дыра Навстречу ноябрю тугим зевком зевнула. Пюпитры ржавые под ветром дребезжат, – И этой нищеты, и этой скуки скудной От глаз не заслонит безумный листопад, Что кружится вокруг над площадью безлюдной… Должно быть, жутко тут, за полночь перейдя… Тут звуки шелестят, как мышь из-под обоев, – Косноязычие пугливого дождя, Душа порочная кларнетов и гобоев… ПОЭТУ Не верь — и не люби стихов: Они как манифест обманут; Они до черных потрохов Наскучат, сморщатся и свянут. Возможно пережить всегда Любой лирический отрывок В кафе — над сельтерской со льда, Над сладкой пеной сбитых сливок. А строить строфы — нет нужды: Всего милее в жизни отдых, Зачем же плугом борозды Вести в элегиях и одах? Язык придуман мужиком, Тысячелетним полит потом, – На самолете на таком Мечте ли буйствовать полетом? Положим, — разозлить врага, Сманить бабенку в пух постели, Тогда — пожалуй: цель блага, Я уступаю этой цели. Но если очень уж свербит, Зудит, гудит поет и ноет, – Прими еще пяток обид И сядь к столу: стих успокоит. Но после — встань, и прочь швырни, И плюни в концовку и в запевку, Как ты плюешь на простыни, Прикрывшие тверскую девку! СЕРАФИМ
Смерчами звездными кропим, С клеймом небесного пожара, Грозою смятый серафим, – Он пал на грудь земного шара. Шесть крыл его, за парой пара, Смыкали рифмой боль обид, И зноем песенного дара Не остывал аэролит. И, звездной памятью храним, Сквозь сумрак плоти, муть кошмара, Небесный Иерусалим Ему светился, как тиара. Взлететь! Но давит Божья кара, И песня мучит — не крылит. И страх томит, чтоб ржой нагара Не остывал аэролит. И он срывался в гам и дым Филадельфийского бульвара, И Страшного Суда над ним Звучала медная фанфара, И ночью, в звездных сферах бара, Лазурным спиртом весь облит, Гудя и разгораясь яро, Не остывал аэролит. Всё минуло… Но слиток жара, Что встал среди могильных плит, Клянется нам: в душе Эдгара Не остывал аэролит! |
