* * * Еще чужая, поздняя подруга, Осенняя последняя любовь… О, пережить с тобою, вспомнить вновь Норд-оста песнь, полынный запах луга. Но я не тот. Теперь бы я не мог Тебя позвать под парус, вздутый туго, – Что дам тебе моей любви в залог? * * * Что дам тебе моей любви в залог? Чем я означу бледное томленье? В нем для тебя лишь боль, не упоенье: Так начертал нам августовский Бог. Что запаять в твоем кольце упруго? В крутой металл какой бы камень влег? Рубин? О нет. Не он символ недуга. * * * Рубин? О нет. Не он символ недуга. Рубин ты знала в страсти молодой. В нем дней весенних клокотал прибой, Как Бахова властительная фуга. Какой прибой? В порту мы. Жидкий грог Нам руки жжет, и вот — сквозь дрожь испуга Жемчужина, пузырчатый ожог. * * * Жемчужина, пузырчатый ожог: В нее бескровный дождь осенний пролит, В ней влажный жар тревожит и неволит: Боль тех, кто заблудился без дорог. Ах, если бы: Крым, ураган, фелюга… Но ты прости: я дал тебе, что мог, – Нет молодости, лета нет и юга. * * * Нет молодости. Лета нет и юга. Искрится в высоте Альдебаран. Не знаю как, но я тобою пьян, Еще чужая, поздняя подруга. Что дам тебе моей любви в залог? Рубин? О нет. Не он символ недуга, – Жемчужина, пузырчатый ожог. КУРТИЗАН (Из Эдмона Ризо) У медного персидского бродяги Он желтую жемчужину купил, Сияющую нежной сетью жил, Оттаявших в бледно-молочной влаге. И зная: красота острее шпаги, С жемчужиной принять любовный пыл Красавице холодной предложил Письмом на раззолоченной бумаге. Жемчужина отвергнута. Увы! Он не подъемлет скорбной головы, Трудясь упорно над сонетом пленным. Окончив, — перл старательно дробит: Письмо ей посылая, осушит Чернила этим прахом драгоценным. «Нет, не явиться тем стихам…» Нет, не явиться тем стихам, Где бы моя любовь запела: Пока звенит струною тело, Не зазвенеть тугим словам. Нет холода. Но пусть не минет Ни этот жар, ни этот бред; Пусть навсегда меня покинет Тот, кто во мне: другой, поэт. Одно да будет: колыханье, И мысль, окутанная тьмой, И — да поит меня чумой Твое айвовое дыханье! «Жара ли мучает или тебя люблю…» Жара ли мучает или тебя люблю, Но некий мглистый зной расплавил мысль мою, И зреют образы, тугими облаками Вздуваясь и всходя над мутными полями, И только зарева и радуги вверху. Как мне их покорить стеклянному стиху, Такому хрупкому и колкому такому? Как в нем запечатлеть бестелую истому? И время тянется… О, если б ветерка! О, если б тронула меня твоя рука, Твоя прохладная, как будто неживая, Нежаркой ласкою случайно обвивая! «Я постарел. О чем теперь мечтаю?» Я постарел. О чем теперь мечтаю? Не о лужке пастушьем, не о балке, Зияющей в солончаках морозных Под киммерийским под полынным солнцем. Я не хочу ни парусного бота, Свистящего сквозь августовский фосфор, Ни хриплого авто, что вылетает На круглый мост чрез Зимнюю Канавку. Что мне ковры йомудские и синий Фаянс, и колкий сахар кокаина У рыжего художника, к кому Мы из театра заезжаем на ночь? Мечтается столовая большая, Часов стеклянный гроб, где древоточец Отмеривает время, вата в окнах, В углу багаж еще в наклейках свежих, Сознание, что всё осталось там, Где станции, где алебарды стрелок, – И ты в соседней комнате звенишь И плещешь умывальником, и скоро, Вся свежая и грустная немного, И добрая, придешь и сядешь рядом… «Как странно всё… Должно быть, нервы…» Как странно всё… Должно быть, нервы Ослабли, перенапряглись… Вчера я был с тобою, с первой, И мысли бурею неслись. Я знаю этот лёт, вспененный Туманом, зноем, синевой, Мучительный, неутоленный, Неразделенный… неживой! Сегодня — всё омыто, сдуто, И в жестяную тишину Спадают крупные минуты И гальками идут ко дну. И в каждом торопливом круге Я вижу — то былые сны, То взмах смычка, то взгляд подруги, То гробовые пелены. В однообразной этой смене «Чего-то нет, чего-то жаль» – И музыки, и упоений, Уплывших безвозвратно вдаль. |
