Георгий Шенгели (1894–1956) Собрание стихотворений ЭПИТАФИЯ На этой могильной стеле, Прохожий добрый, прочти: Здесь лег на покой Шенгели, Исходивший свои пути. Исчез в благодатной Лете Тревожный маленький смерч. А что он любил на свете? Нинку, стихи и Керчь. 1910-е годы БОСФОР КИММЕРИЙСКИЙ Песчаных взморий белопенный лук, Солончаковые глухие степи. И в тусклом золоте сгущенных сепий Вздымается оплавленный Опук. Раздавленный базальт, как звенья цепи, На сланцевых боках означил круг. Волчцы и терн. И тихо вьет паук Расчисленную сеть великолепий. Потоки вздутые остылых лав Оставили железно-бурый сплав И пыл свой отдали в недвижный воздух. И медленный плывет свинцовый зной, Растягиваясь в колоссальных звездах, В рубинных радугах над крутизной. МИКРОКОСМ Обволокла медовая смола Жука металло-голубое тело, И капелька округло отвердела, И надолго под хвоей залегла. Волна над новым дном поголубела, На отмелях прозрачна и светла, И тенью мимолетного крыла Легко мутнели в ней чешуйки мела. И трубка пенковая предо мной Темнеет матовой золотизной, И мутен желтопламенный янтарик. И тихо в нем, как в волнах облака, Включен металло-голубой фонарик. В моей руке — далекие века. ОГОНЬ И ГЛИНА Угрюмый облик обожженной глины И смуглый звон чеканных кирпичей Милей, чем плавный пересвет лучей, Которыми звездились турмалины. Я ювелиром был, ловцом огней, Чей хладный пламень выбрали павлины, Но прогудел полынный ветр былины, И вот в кувшины звонко бьет ручей. Где небо серо над безводным логом, Где зной ложится бронзовым ожогом На высушенные песком тела, – Кирпичные там водоемы встанут, И волны свежие, светлей стекла, Отрадно в чаши глиняные грянут. МОГИЛА Где воды пресные, прорвав скупой песок, В зеленой впадине кипят холодным горном, На сланце слюдяном, под очервленным терном Иссохший кожаный полуистлел мешок. И слитков золота нетронутый поток Ползет из трещины, опутываясь дерном, А в двух шагах скелет в стремлении упорном Лоскутья рук простер на выжженный восток. В миражном зеркале расплавленного ада На дальнем западе сиерры Эль-Дорадо И здесь в оазисе — предельный бег пустынь. И грезу знойную навек покрыли травы. Лишь бульканье ключа плывет в глухую синь. Да воя волчьего случайные октавы. РОБИНЗОНОВ СКЛЕП Песком серебряным и пылью слюдяной Сухой сверкает грот, закатом осиянный. Сквозь плющ нависнувший и занавес лианный Вплывает медленный вечеровой прибой. Бюро, изрытое топорною резьбой, И человек за ним — угрюмый и туманный – В камзоле шерстяном времен британской Анны Сжимает Библию мозолистой рукой. Три века залегло от смерти Робинзона До пламеней, что жгут вспоившее их лоно, Что вьют багряный вихрь на стогнах у дворцов. Но неистлевший прах священника скитаний Всё льет свой вкрадчивый неуловимый зов, – Зов к берегам чудес, в страну очарований. МАРОН Обмякший пляж. Коричневая глина. Оливковый базальт — галопом глыб. В глухой воде — клинки холодных рыб И ветровых разбегов паутина. Прочерчивает бухтовый изгиб Отполированный плавник дельфина, И в вечер уплывает бригантина, И гаснет вымпела червленый шип. Топор и карабин, бурав, лопата, Кремень, брезента клок, моток шпагата, И я один — покинутый марон. Но вольным вижу я себя Адамом. Мой лоб загаром новым опален. Мне Библией — земля. И небо — храмом. SALT-LAKE-SITY Безводно-белые сухие облака Над белым городом, обрезанным квадратом, В пустыню брошенным, в сияющие пятна Закаменевшего навек солончака. Подложной библии тяжелая рука Над жизнью избранных простерлась необъятно. Но гневно сорваны и кинуты обратно Шипы упругие тернового венка. Безводны облака над рыжею пустыней. Напоен жаждою солончаковый иней, И время грузное иссохло в вышине. Но в храме мраморном склоняются в поклоны, Звеня кинжалами на вышитом ремне, Священники земли — угрюмые Мормоны. САМАРКАНД Над белизной одежд ореховые лица. Светило белое в глазах повторено. Осталось позади былого моря дно, И бешено взята мятежная столица. Здесь — громовой парад. А там — за птицей птица. Там трупы вздутые навалены в одно, И небо токами дрожащими полно, И, чуя тление, взывает кобылица. Позеленелую развеивая медь, Сияет куполом упорная мечеть. Распахнутая дверь дымится, точно рана. И вор оглядчивый в сияньи рдяной мглы Берет из твердых рук убитого муллы Парчовый фолиант столетнего Корана. |
