1940-е годы ТАЙНА 1 И опять я странный видел город – Весь в каскадах улочек и лестниц, В балюстрадах, в лоджиях, в колоннах, Розовый и хрупкий, точно вафли. Он висел на известковых срывах Над рекою небывало-синей, И в домах, в их башенках стрельчатых, Мягким ветром шевелило шторы. А за шторами приоткрывались Оперными ложами каморки, Где среди зеркал и медальонов Медленные женщины сидели. Я один бродил вдоль улиц узких, Розовую трогал штукатурку И старался никому не выдать, Что моя фамилия — Гварнери. 2 Огромная черная комната, Оловянный рассвет в окне, Круглый стол под суконной скатертью Стоит, совершенно пустой. Тишина атмосферною тягостью Распахнула дверь в коридор, И неведомой жизни логово Неизвестно: спит или нет. Далеко в коридорной темени Прорвалась золотая щель, И с поднятой лампой женщина Выглянула в коридор. Постояла мгновенье и спряталась, Вновь защелкнув наглухо мрак… Я успел заметить, что волосы Были рыжими у нее. ЧЕРЕПАХА Мои стихи есть бронза пепельниц, Куда бросаю пепел я. Шершеневич Testudo elegans! Твой панцирь золотой, Как бы из облака закатного литой, Прекрасно выгорблен, — как лоб высокодумный, Как чаша с нектаром. А с моря ветер шумный Во влумине твоей играет и гудит… Ах, только струны бы, да рядом Бакхилид, – И строй высоких дум, и звуков мед тягучий, И ветер, пляшущий под заревою тучей, Всё заструилось бы и в вечность истекло, Лаская чье-нибудь горячее чело!.. Ах, только струны бы, — и в пене песни ярой Из пепельницы стать бессмертною кифарой! АМФИБИАЛЬНАЯ ПАМЯТЬ Воздух густ и весь сиренев; Грунт податлив; легок я: Чуть припрыгну, дали вспенив, И лечу, как свист копья. Я порхаю, извиваюсь, Кувыркаюсь колесом, Слиться с воздухом стараюсь, Равновесен, невесом. Потолком легли стеклянным, Как в музее, небеса; Шевелятся краем рваным Темно-алые леса. Незнакомое знакомо; Сколько дива там и тут: Вот мясистый, как саркома, Колыхающийся спрут. Только странно: небо немо, Звука в этой нет стране… Капитан суровый Немо, Вижу, движется ко мне. Поднимает ствол ружейный, На меня наводит ствол, И внезапно в жиле шейной Смертный чувствую укол… «Средь странных снов моих один упорный сон…» Средь странных снов моих один упорный сон Всё повторяется: лазуревая пропасть, Свист воздуха в ушах, крутящаяся лопасть Пропеллера, и я — в пространство унесен. С какой надеждою я телом льну к мотору, Как я стараюсь вниз случайно не взглянуть, А бешеный полет опустошает грудь, И жизнь — игрушкою подарена простору. Но алые шелка, но золотой виссон, Развернутые там, на дугах небосклона, Принять готовятся меня в тугое лоно. И сладким отдыхом мой завершают сон… Когда же я проснусь, весь полон нежной ложью, И серый трезвый день вползает в мой приют, – Я знаю: жизнь моя вниз мчится с тяжкой дрожью, Как не умеющий раскрыться парашют. МОРОЗ Иди и зубами не ляскай, Иди, а иначе погиб: Мороз раскаленною маской К лицу бездыханно прилип. Какой-то надменною мутью Заполнен кирпичный тоннель, И градусник лопнул и ртутью, Как пулей, ударил в панель. Дома исключительно немы И слепы, и только (смотри!) Под мыльнопузырные шлемы Ушли не дышать фонари. Иди же, иди же, иди же! Квартал за кварталом — иди! Мороза скрипучие лыжи Скользят у тебя по груди. Межзвездный презрительный холод Во весь распрямляется рост, И мир на ледяшки расколот Средь грубо нарубленных звезд. «Вот этаких — сплотил и изваял…» Вот этаких — сплотил и изваял. Была ж резцу работа и ваялу! По скульптору — материал, Но ведь и скульптор — по материалу! ИЮЛЬ 1941
Уходит солнце мертвой розой, День меркнет, и нельзя помочь, И склеротической угрозой, Как жила, набрякает ночь. Она стоит, она коснеет Тысячетонной тишиной, И некий черный тромб густеет В безмолвной дрожи кровяной. И, разрывая людям уши И миру придавая крен, Вдруг тайным голосом кликуши Вопит отчаянье сирен. И в небо, в известковый свиток, В апоплексический сосуд, Тугие выдохи зениток Удушье смертное несут. И бредом фосфорного пыла Встают и в небе до утра – Бедлама синие стропила – Шатаются прожектора. А небо, купол, круче-круче Свой перекладывает руль, Чтоб рухнуть в бешеной падучей Зеленых, синих, алых пуль! |
