«Нет больше дела, нет затей…» Нет больше дела, нет затей; И в черных мыслях, в мерной смене, Проходят предо мной безропотные тени. Моих зарезанных детей. Им так хотелось жить! Так повторить хотелось Меня и женщину мою, Чтоб в них, как в зеркало, душа отцов гляделась, Вновь призванная к бытию. Они доверчиво, зародышем горячим, Вбирали жизнь, растили плоть, – И я — их убивал, отец! Холодным, зрячим, Слепых, беспомощных, я их велел — колоть. И раз мои глаза, как известь, были сухи, – Вам было не к кому о помощи взывать, И под ланцет проворной повитухи Покорная ложилась мать… И всё ж прощенья не прошу я! Вы жизни ждали, — ждал вас ад, Где, беспощадной злобою бушуя, Грохочет ложь и правда канонад. Я вас убил — но я! Вас по кровавым гумнам Не истолок железный цеп войны, И в жертву упырям безумным, Что правят миром, вы не отданы… «Мне других наркотиков не надо…» Мне других наркотиков не надо: Для меня достаточны вполне Бешеное солнце Ашхабада, Демонские ветры при луне, – Сине-золотой предбанник ада, Видимо, обещанного мне. И брожу по уличным теснинам; Всё теперь неважно и не в счет; Я за зовом следую змеиным, Мне сулящим некий тайный плод, А покуда — сладким безмеином Воспаленный заливаю рот. Время — только знаки циферблата; Миг висит, как белый шар луны, Сам собой. И нет уже возврата: Все пути кругом отсечены, – И легко мне, смело и крылато Под веселым свистом сатаны! АФГАНЕЦ Дышит пустыня, и сходят с ума Звезды, собаки, деревья и люди: Всех распластала на огненном блюде Зноем барханов рожденная тьма; С визгом сует Саломея сама В рот Иоанну колючие груди. Душно покойнику; жгучий сосок В губы вдвигается кляпом каленым. Похоть и смерть. И бесплодно влюбленным Слушать стрекочущий в уши песок: Поздно! Всё поздно!.. И ломит висок, И содрогается полночь со стоном. ПУСТЫНЯ Час ходьбы — и за барханом Всё — иное, мир — иной, И полуднем бездыханным Древний-древний льется зной. Вихрь движением пружинным Завивает пыль в спираль; Видно, любо здешним джиннам Поманить скитальца в даль. И просыпаться мгновенно – Мертвым просом в решето… Всё тут вечно, всё тут бренно, То же всё, и всё не то… Нет, назад! Чертовски жарко, Губы сохнут, боль в виске, И рычит моя овчарка На змеиный след в песке. «Вы приснились мне, Игорь, — и каким-то печальным…» Вы приснились мне, Игорь, — и каким-то печальным, Пожилым и печальным, в пене редких кудрей; Четверть века умчалось; было юности жаль нам, – И стихов попросил я поновей, поострей. И бестембровый голос, как холодная пена, Из которой Киприда отлетела в мираж, Мне сказал: «…королева… и совсем не Шопена…» И скучливо добавил: «…не любил ее паж…» Всё зачеркнуто сразу! Кислородный мой Игорь! Чьим стихом перед смертью надышаться б я мог! Значит, в вас тоже пепел, та же выцветь и выгарь! Те же гири на лире и на сердце замок! «Как много должен делать…» Как много должен делать Того, что не хочу, – И даже рифмы к «делать» Никак не залучу. Сгодился бы рифмоид, – Кому проверить лад? – Брезгливо руки моет В своем дворце Пилат. И, время обгоняя, Скользит, шепча: «Держись!» Моя — всегда двойная, Всегда косая жизнь. «Тут можно бы нагородить метафор…» Тут можно бы нагородить метафор: Я выдумками всё еще богат (Хотя уже приятен ватный шлафор, И действовать страшнее наугад). Но хочется, без всяких выкрутасов, Чеканить — как для бронзовых таблиц, – Веревкой власяницу опоясав, Сказать свое сквозь щебет мелких птиц. Я ведь к моим привык робинзонадам, Привык брести, обрызганный росой… Но обмер Робинзон, увидев рядом С собой на пляже — след ноги босой!.. «Дождь провел крылом прохладным…» Дождь провел крылом прохладным По горбатым переулкам, В белых кадках олеандры Освежая на лету, И уже за Южной бухтой, Над слободкой Корабельной, Точно орденская лента, В небе радуга легла. И уже бегут к бульварам Мичмана и лейтенанты В белоснежных недотрогах – В непорочных кителях; Мы же, люди пожилые, – Я и адмирал Унковский, – Мудро курим на балконе, Подливая в кофе ром. |
