Итак, война, война открытая, война явная, война ожесточенная. Мы ее от вас требуем, и мы ее вам обещаем. Мы будем судить ваших генералов. Увенчанная славой Франция охотно возвеличивает своих врагов. Но вполне возможно, что то, что именовали ловкостью Мольтке, было не чем иным, как бездарностью Лебефа. Поживем — увидим.

Вы колеблетесь, это понятно. Не так-то просто схватить Париж за горло. Наш ошейник снабжен шипами.

В вашем распоряжении два средства, и оба они, наверное, не приведут Европу в восторг:

Пытаться задушить Париж голодом.

Обстреливать Париж из орудий.

Начинайте же. Мы готовы встретить ваши ядра. И знайте, король Пруссии, что если один из ваших снарядов обрушится на мой дом, это докажет, что я — не Пиндар, но что и вы не Александр Македонский.

Вам предлагают, пруссаки, и другой проект: окружить Париж, не атакуя его, и обрушить всю вашу храбрость против наших беззащитных городов, против небольших селений, против наших деревушек. Вы будете доблестно врываться в открытые двери, с удобством располагаться в захваченных жилищах и с аркебузой в руке станете требовать выкупа от своих пленников. Это уже видели в средние века. Это еще можно видеть в пещерах дикарей. Ошеломленная цивилизация столкнулась бы с проявлением чудовищного бандитизма. Люди увидели бы, как один народ грабит другой народ. Отныне нам пришлось бы иметь дело не с Арминием, а с Жаном Живодером. Нет! Мы в это не верим. Пруссия нападет на Париж, но Германия не станет грабить селения. Убийство — куда ни шло, но кража — нет. Мы верим в честь народов.

Атакуйте Париж, пруссаки. Осаждайте, окружайте, подвергайте его артиллерийскому обстрелу.

Попробуйте.

За это время придет зима.

И Франция.

Зима — это значит снег, дождь, мороз, гололедица, изморозь, холод. Франция — это значит пламя.

Париж будет защищаться, не сомневайтесь в этом.

Париж будет защищаться победоносно.

Все в бой, граждане! Отныне существует лишь Франция здесь и Пруссия там. Нет ничего важнее этой битвы. Что от нас требуется сегодня? Сражаться. Что от нас потребуется завтра? Победить. Что от нас может потребоваться в любой день? Готовность умереть. Пусть вас ничто не отвлекает. Понимание необходимости выполнить свой долг требует забвения собственных интересов. Единение и единство. Взаимные обиды, злопамятство, недоброжелательство, вражда — отбросим все это. Пусть это порождение мрака рассеется в пороховом дыму. Будем любить друг друга, чтобы сражаться вместе. У всех нас — одинаковые заслуги. Разве кто-нибудь был в ссылке? Мне об этом ничего не известно. Разве кто-нибудь жил в изгнании? Я этого не знаю. Нет больше отдельных лиц, не может быть места личному самолюбию, память должна сохранить лишь два слова: общественное спасение. Все мы вместе отныне — один француз, один парижанин, одно сердце; существует только один гражданин — вы, я, все мы. Собственными телами мы готовы прикрыть любую брешь. Сопротивление сегодня, освобождение завтра; в этом — все! Мы больше не из плоти, отныне мы из камня. Я больше не помню своего имени, отныне меня зовут Родина. Будем готовы встретить врага! Отныне все мы зовемся: Франция, Париж, стена!

Как он будет прекрасен, наш город! Пусть Европа приготовится к невероятному зрелищу, пусть она приготовится увидеть, как возвеличится Париж; пусть она приготовится увидеть, каким светом засверкает этот необычайный город. Париж повергнет в трепет весь мир. В этом городе-чародее таится герой. В этом городе остроумия скрывается гений. Когда Париж поворачивается спиной к Табарену, он становится достойным Гомера. Париж покажет, как он умеет умирать. Освещенный лучами заходящего солнца Собор Парижской богоматери перед смертью испытывает возвышенную радость. Пантеон вопрошает себя, как он сумеет вместить под своими сводами всех тех, кто получит право покоиться в нем. Гарнизонные войска отличаются доблестью, мобильные войска — неустрашимостью; у них лица молодых людей и выправка старых солдат. Шествуя вместе с батальонами, поют дети. И каждый раз во время атаки пруссаков, когда визжит картечь, на улицах наблюдаешь одно и то же: улыбающихся женщин. Париж, ты украсил цветами статую, символизирующую Страсбург; история украсит тебя звездами!

Париж, 2 октября 1870

В этот час я должен обращаться к народу только через Национальное собрание. Вы спрашиваете меня, что я думаю по поводу войны и мира. Я не могу обсуждать здесь этот вопрос. Осторожность — неотъемлемая часть преданности. В настоящее время ждет своего решения вопрос о самом существовании Европы. Судьбы Европы неотделимы от судеб Франции. Мы стоим перед грозным выбором: безнадежная война или еще более безнадежный мир. Этот великий выбор — безнадежность, сопровождаемая славой, или безнадежность, сопровождаемая отчаянием, — этот ужасный выбор может быть сделан лишь с высоты парламентской трибуны. Я его сделаю. Можете не сомневаться, что я не изменю своему долгу. Но не настаивайте, чтобы я высказался здесь. Одно лишнее слово, произнесенное в общественном месте, может привести к серьезным последствиям. Разрешите мне хранить молчание. Я люблю народ, и он это знает. Я безмолвствую, и он меня поймет.

Да здравствует Республика! Да здравствует Франция!

Председатель. Слово предоставляется господину Виктору Гюго. (Напряженное внимание.)

Виктор Гюго. Империя дважды совершила отцеубийство: убийство республики в 1851 году и убийство Франции в 1871-м. На протяжении девятнадцати лет мы терпели — не без протеста — официальные и публичные восхваления отвратительного режима, ныне уже павшего; но поразительнее всего то, что здесь, в этом Собрании, во время столь мучительной и горькой дискуссии, перед лицом поверженной и агонизирующей Франции, нам довелось услышать жалкий лепет в защиту империи. (Движение в зале.)

Я не собираюсь задерживать ваше внимание на этом инциденте, который уже исчерпан, и ограничусь констатацией единодушия, проявленного Собранием.

Несколько голосов. Кроме пяти депутатов!

Виктор Гюго. Господа, в настоящую минуту на Париж направлены жерла прусских орудий; еще ничего не кончено, Париж ожидает; и мы, его представители, на протяжении пяти месяцев жившие той же жизнью, что и он, мы обязаны поведать вам его мысли.

На протяжении пяти месяцев сражающийся Париж вызывает изумление всего мира; за пять месяцев республики Париж стяжал себе больше славы, чем потерял за девятнадцать лет империи. (Возгласы: «Браво! Браво!»)

Эти пять месяцев республики были пятью месяцами героизма. Париж противостоял всей Германии; один город остановил целое нашествие; Париж преградил путь десяти объединившимся против него народам, этому потоку северян, который уже не раз затоплял цивилизацию. Триста тысяч отцов семейств внезапно стали солдатами. Великий народ Парижа создавал батальоны, отливал орудия, возводил баррикады, рыл подкопы, умножал свои укрепления, охранял свои валы; он терпел голод и холод; подвергаясь невиданным страданиям, он проявлял чудеса храбрости. Перечислить эти страдания небесполезно, ибо нас слышит история.

Не было уже ни дров, ни угля, ни газа, ни огня, ни хлеба. Ужасная зима, Сена, покрытая льдом, пятнадцать градусов мороза, голод, тиф, различные эпидемии, опустошение, картечь, орудийный обстрел. В этот час Париж пригвожден к кресту и истекает кровью. И вот, этот город, с которым не может сравниться ни один город в истории, этот город, величавый, как Рим, и стойкий, как Спарта, город, который пруссаки могут осквернить, но которым они не сумели овладеть (возгласы: «Превосходно! Превосходно!»), — этот священный город, Париж, дал нам наказ, усиливающий грозящую ему опасность, но умножающий его славу, наказ — голосовать против расчленения родины (возгласы «Браво!» на скамьях левой); Париж готов принять на себя любой удар, но он не хочет, чтобы калечили Францию.