Да, французская революция — их душа. Она — их сверкающее излучение. Она исходит от них; их следы видны повсюду в той благословенной и величественной катастрофе, которая завершает прошлое и открывает будущее. Благодаря свойственной революциям прозрачности, которая позволяет видеть за причинами их следствия, а за первым планом — второй, мы видим за Дидро — Дантона, за Руссо — Робеспьера и за Вольтером — Мирабо. Первые породили последних.

Господа, сводить целые эпохи к человеческим именам, давать имена столетиям, превращать их в какой-то степени в человеческие личности — этот дар был дан только трем народам: Греции, Италии, Франции. Говорят: «век Перикла», «век Августа», «век Льва X», «век Людовика XIV», «век Вольтера». Эти названия имеют великий смысл. Эта привилегия — давать имена векам, — принадлежащая только Греции, Италии и Франции, есть самое высшее проявление цивилизации. До Вольтера векам давались имена глав государств. Вольтер больше чем глава государства — он глава идей. Вольтером начинается новая эра. Чувствуется, что отныне высшим двигателем, управляющим человеческим родом, будет мысль. Цивилизация повиновалась грубой силе, теперь она будет повиноваться идеалу. Скипетр и меч сломаны, их заменяет луч света; на смену власти приходит свобода. Нет иной верховной власти кроме закона для народа и совести для личности. Каждый из нас отчетливо различает две стороны прогресса: осуществлять свое право, то есть быть человеком; исполнять свой долг, то есть быть гражданином.

Таково значение этих слов — «век Вольтера»; таков смысл этого величественного события — французской революции.

Два достопамятных века, предшествовавших восемнадцатому, подготовили его; Рабле сделал предостережение королевской власти в «Гаргантюа», Мольер сделал предостережение церкви в «Тартюфе». Ненависть к грубой силе и уважение к праву составляют отличительные черты этих двух великих умов.

Кто говорит теперь: «сила выше права», тот говорит языком средневековья и обращается к людям, жившим триста лет назад. (Продолжительные аплодисменты.)

Господа, девятнадцатый век прославляет восемнадцатый. Восемнадцатый век начинал, девятнадцатый завершает. И в своих последних словах я хочу спокойно и уверенно отметить торжество прогресса.

Время пришло. Право нашло свою формулу: всемирная федерация.

Ныне силу именуют насилием, ее начинают судить; война предана суду; на основании жалобы всего человечества цивилизация начинает процесс и заводит огромное уголовное дело против завоевателей и полководцев. (Движение в зале.) Вызван свидетель — история. Перед людьми открывается реальная действительность. Искусственное ослепление рассеивается. Во многих случаях герой оказывается разновидностью убийцы. (Аплодисменты.) Народы начинают понимать, что гигантский масштаб преступления ее может служить оправданием для преступника, что если убийство — злодеяние, то убийство многих людей не может служить смягчающим вину обстоятельством (смех и возгласы: «Браво!»), что если воровство — позор, то и насильственный захват власти не может составить славу (продолжительные аплодисменты), что благодарственные молебны мало что доказывают, что убийство человека есть убийство человека, что кровопролитие есть кровопролитие, что имена Цезарь или Наполеон ничему не могут помочь и что в глазах всевышнего лик убийцы не изменится от того, что вместо шапки каторжника ему на голову наденут корону императора. (Длительная овация. Тройной взрыв аплодисментов.)

Да! Провозгласим абсолютные истины. Обесчестим войну. Нет, кровавой славы быть не может. Нет, это и не хорошо и не полезно — превращать людей в трупы. Нет, жизнь не может трудиться ради смерти. Нет! О матери, окружающие меня, нельзя допустить, чтобы война, эта воровка, продолжала отнимать у вас ваших детей. Нет, пора положить конец этой бессмыслице: женщина рожает в муках, люди появляются на свет, народы трудятся и сеют, крестьянин обрабатывает поля, рабочий обогащает города, мыслители размышляют, промышленность создает поразительные вещи, гений творит чудеса, беспредельная человеческая активность напрягает силы перед лицом усеянного звездами неба и умножает творения — и все это гибнет на ужасающей международной выставке, именуемой полем битвы! (Глубокое волнение в зале. Все присутствующие встают и устраивают овацию оратору.)

Истинное поле боя — вот оно: это смотр лучших произведений человеческого труда, который Париж устраивает сейчас для всего мира.

Истинная победа — это победа Парижа. (Аплодисменты.)

Увы! Нельзя скрывать, что нынешний час, как бы он ни был достоин поклонения и уважения, имеет и мрачные стороны; есть еще тучи на горизонте; трагедия народов еще не кончилась; война, преступная война, еще живет, и у нее хватает дерзости поднимать голову даже во время этого величественного праздника мира. Вот уже два года монархи упорствуют в губительной бессмыслице, их распри препятствуют нашему согласию. Они поступают не осмотрительно, предоставляя нам возможность отметить этот контраст.

Пусть же этот контраст вернет нас к Вольтеру. Перед лицом угрожающих обстоятельств будем более миролюбивы, чем когда-либо. Обратим взоры к этому великому покойнику, к этому великому живому, к этому великому духу. Склонимся перед внушающей благоговение гробницей. Спросим совета у того, чья жизнь, столь полезная для людей, угасла сто лет назад, но чье творчество бессмертно. Спросим совета у других могучих мыслителей, союзников славного Вольтера — у Жан-Жака, Дидро, Монтескье. Дадим слово этим великим голосам. Остановим кровопролитие. Довольно, довольно, деспоты! А! Варварство упорствует; ну что ж, пусть философия протестует! Меч неистовствует; пусть цивилизация негодует! Пусть восемнадцатый век придет на помощь девятнадцатому; наши предшественники — философы — апостолы истины; призовем же эти прославленные призраки: пусть перед лицом монархий, мечтающих о войнах, они провозгласят право человека на жизнь, право совести на свободу, верховную власть разума, святость труда, благость мира; и раз от тронов исходит мгла, пусть из гробниц исходит свет! (Единодушная продолжительная овация. Со всех сторон раздаются возгласы: «Да здравствует Виктор Гюго!»)

Париж, 3 июня 1878

Милостивый государь!

Вы поступаете неблагоразумно.

Вы напоминаете тем, кто мог об этом позабыть, что я был воспитан духовным лицом и что священники, а не я повинны в том, что моя жизнь началась с предрассудков и заблуждений. Подобное воспитание столь губительно, что «и сорок лет спустя», как вы сами утверждаете, я все еще испытывал его влияние. Все это было сказано. Я на этом не настаиваю. Я презираю бесполезные занятия.

Вы оскорбляете Вольтера и вы оказываете мне честь, понося меня. Это — ваше дело. О том, что мы за люди — вы и я — будет судить будущее. Вы утверждаете, что я стар, и даете мне понять, что вы молоды. Я верю в это.

Нравственное чувство развито в вас еще слабо: вы считаете «позором» то, что я считаю для себя честью.

Вы беретесь, милостивый государь, поучать меня. По какому праву? Кто вы такой? Обратимся к существу дела. Оно сводится к следующему: как понимаете совесть вы и как ее понимаю я?.

Сравним.

Достаточно будет одного сопоставления.

Милостивый государь, Франция только что вышла из тяжелого испытания. Она была свободна; один человек вероломно, ночью завладел ею, поверг на землю и связал по рукам и ногам. Если бы было возможно убить народ, этот человек убил бы Францию. Он довел ее почти до гибели, чтобы суметь властвовать над нею. Он начал свое царствование, если это можно назвать царствованием, с вероломства, западни и резни. Он продолжал его с помощью угнетения, тирании, деспотизма, беспримерного издевательства над религией и правосудием. Он был чудовищен и ничтожен. Ему пели «Те Deum», «Magnificat», «Salvum fac», «Gloria tibi» [55] и т. д. Кто пел эти гимны? Спросите себя. Закон отдал в его руки народ, церковь отдала в его руки бога. Во время правления этого человека рухнули право, честь, родина; он попирал ногами присягу, справедливость, честность, верность знамени, человеческое достоинство, гражданские свободы; благоденствие этого человека оскорбляло человеческую совесть. Это продолжалось девятнадцать лет. Все эти годы вы находились во дворце, а я в изгнании.