Солдат по имени Блан, фузилер 112-го линейного полка, дислоцирующегося в Эксе, только что приговорен к смертной казни «за тяжкое оскорбление, нанесенное старшему в чине».

Объявлено, что в ближайшем будущем этот солдат будет казнен.

Эта казнь кажется мне невозможной.

Почему? Вот почему:

10 декабря 1873 года руководители армии, заседая в Трианоне в качестве верховного военного трибунала, приняли важное решение.

Они отменили смертную казнь в армии.

Перед ними стоял человек; то был солдат, самый ответственный из всех, — маршал Франции. Этот солдат в самый решительный час, когда совершалась катастрофа, дезертировал со своего поста; он бросил Францию наземь перед Пруссией; он перешел на сторону врага при самых чудовищных обстоятельствах: имея возможность победить, он позволил себя разбить; в его руках находилась крепость, самая неприступная крепость Европы, — он ее сдал; в его руках находились знамена, самые гордые знамена в истории, — он их отдал; он командовал армией, последней из армий, отстаивавшей честь нации, — он связал ее по рукам и ногам и предоставил немцам возможность изувечить ее фухтелями; славу Франции, связав ей руки за спиной, он отправил, как военнопленную, в казематы Шпандау и Магдебурга; имея возможность спасти свою родину, он ее погубил: отдав нетронутым город Мец, он отдал и героический город Париж. Этот человек умертвил отечество.

Высший военный совет счел, что он заслуживает смерти, и объявил, что он должен остаться в живых.

Что же совершил военный совет, поступив таким образом? Повторяю, он отменил смертную казнь в армии.

Он установил, что отныне ни измена, ни переход на сторону врага, ни убийство родителей (ибо убить свое отечество — то же самое, что убить свою мать) не будут наказываться смертью.

Военный совет поступил хорошо; и мы во всеуслышание поздравляем его.

Бесспорно, многие соображения могли подсказать этим мудрым и храбрым офицерам необходимость сохранения смертной казни для военных. В будущем предстоит война; для этой войны нужна армия; армии нужна дисциплина; наивысшая форма дисциплины — честность; самая нерушимая форма субординации — верность знамени, самое чудовищное преступление — измена. Кому нанести удар, как не предателю? Какого солдата наказать, как не генерала? Кого должен поразить закон, как не начальника? Кто может служить примером, как не вышестоящий? Судьи сказали себе все это; но они подумали, и мы хвалим их за это, что виновного можно примерно наказать иным способом, что настала пора заменить в военном уставе устрашение более достойным солдата чувством, восстановить военный идеал и на место вопроса жизни поставить вопрос чести.

Это серьезный прогресс, и его результатом будет, для нужд близкого будущего, новый военный устав, более действенный, чем прежний.

Моральная казнь, заменяющая казнь физическую, более ужасна. Доказательство: Базен.

Да, достаточно разжалования. Там, где действует позор, кровопролитие бесполезно. Наказание, к которому примешано это презрительное милосердие, более грозно. Оставьте этого человека в его бездне. Это все та же мрачная и великая история Каина, Базен казненный оставляет за собой легенду; Базен, оставшийся в живых, влачит за собой тьму.

Итак, военный совет поступил хорошо.

Что теперь к этому добавить?

С маршалом покончено; перед нами солдат.

Перед нашими глазами теперь уже не высший сановник, не офицер Большого креста Почетного Легиона, не сенатор империи, не командующий армии, а крестьянин; не старый военачальник, обремененный испытаниями и годами, а молодой человек; не опытность, а неведение.

Пощадив первого, неужели вы нанесете удар второму?

Возможен ли столь противоположный подход? Имеет ли смысл предлагать такие загадки человеческому рассудку? Не опасно ли такое сопоставление? Хорошо ли наталкивать глубоко честный народ на такого рода сравнения: тому, кто предал свое знамя, сдал свою армию, изменил своей родине, — жизнь; тому, кто дал пощечину своему капралу, — смерть!

Общество — не пустыня; кругом есть люди; есть министры, есть правительство, есть Собрание, и над министрами, над правительством, над Собранием, над всем — есть общественная справедливость; к ней-то я и обращаюсь.

Ничем не ограниченный налог, взимаемый кровью, — таков был закон прежних режимов; он не может быть законом новой цивилизации. Когда-то хижина была беззащитна, со слезами матерей и невест не считались, общество оставалось глухим к рыданиям вдов, гнет наказаний был невыразимо тяжел; эти нравы нам уже несвойственны. Ныне существует жалость. Обществу, продвигающемуся только вперед, противно давить тех, кто пребывает в тени; теперь лучше понимают великий братский долг; люди ощущают потребность не в том, чтобы истреблять, а в том, чтобы просвещать. К тому же, скажем прямо, ошибочно предполагать, что результатом революции является уменьшение энергии общества; напротив, говоря «свободное общество», подразумевают общество сильное. Суд может преобразиться, но только в одном направлении — стать более авторитетным и справедливым; армия может измениться — еще сильнее проникнуться чувством чести. Могущество общества — необходимость, армия и суд — важные элементы защиты этого могущества. Но кого же следует защищать в первую очередь? Тех, кто сам не в состоянии себя защитить; тех, кто внизу, тех, на кого давит все, тех, кто пребывает в неведении, тех, кто страдает. Да, кодексы, суды, трибуналы — вся эта система полезна; да, эта система хороша и превосходна, но при условии, что вся эта сила будет считать своим нравственным законом высокое уважение к слабым.

В прошлом замечали только больших людей, теперь нужно видеть и маленьких.

Я подвожу итог.

Маршала Франции не расстреляли. Так неужели расстреляют солдата?

Я повторяю: это невозможно.

Я вступился бы за Базена, я вступаюсь за Блана.

Я просил бы сохранить жизнь подлецу, я прошу сохранить жизнь несчастному.

Если хотят знать, по какому праву я вмешиваюсь в это прискорбное дело, я отвечаю: по великому праву первого встречного. Первый встречный — это человеческая совесть.

Я пришел, чтобы у этой открытой могилы склониться перед великой душой.

Мы живем в эпоху, богатую прославленными писателями и философами. Человеческая мысль представлена в наше время высочайшими вершинами, и среди этих вершин Эдгар Кине — самая высокая. Чело этого мыслителя озарено спокойным светом истины. Вот почему я склоняюсь перед ним.

Я склоняюсь перед ним потому, что он был гражданином, патриотом, человеком; тройная доблесть. Мыслитель должен распространять дух братства — от семьи к родине, от родины к человечеству; расширяя таким образом горизонты, философ превращается в апостола. Я склоняюсь перед Эдгаром Кине потому, что он был великодушным и полезным обществу, мужественным и милосердным, убежденным и настойчивым, принципиальным и мягким, нежным и гордым; гордым по отношению к тем, кто царствует, нежным по отношению к тем, кто страдает. (Аплодисменты. Возгласы: «Да здравствует республика!»)

Творчество Эдгара Кине блистательно и обширно. Оно имеет две стороны, можно сказать две плоскости — политическую и литературную, и, следовательно, оно приносит двойную пользу, давно необходимую нашему веку; с одной стороны — право, с другой — искусство; с одной стороны — безусловное, с другой — идеальное.

С точки зрения чисто литературной его творчество пленяет и в то же время наставляет; оно волнует и в то же время указывает путь. Стиль Эдгара Кине тяжеловесен и строг, что не мешает ему быть проникновенным. Какая-то особая сердечность привлекает к нему читателей. Глубина, сочетающаяся с душевной добротой, создает авторитет этому писателю. Его любят. Кине — один из тех философов, которые умеют заставить понять себя настолько, что им повинуются. Он мудр, потому что справедлив.