Я думал, что бельгийское правительство, учитывая положение, в котором находится Франция, оставит свою границу открытой, сохранит за собой право проверки, нераздельно связанное с правом убежища, и не станет выдавать всех беженцев без разбора французской реакции, которая всех их без разбора расстреливает.

И к наставлению я присоединил пример, заявив, что я лично желаю сохранить за собой право предоставлять убежище в своем доме и что, если даже об убежище будет молить мой враг, я открою ему свою дверь. За это на меня сначала произвели ночное нападение 27 мая, а затем выслали из страны. Эти два факта находятся во взаимной связи. Один дополняет другой; второе действие оправдывает первое. Будущее рассудит.

Не в этом горе, я без особого труда перенесу высылку. Быть может, это хорошо, что в течение всей моей жизни мне приходилось всегда быть немного гонимым.

Впрочем, я по-прежнему не намерен смешивать бельгийский народ с бельгийским правительством, и, считая для себя честью длительное гостеприимство, оказанное мне Бельгией, я прощаю правительство и благодарю народ.

Виктор Гюго.

Люксембург, 6 июня 1871

Милостивый государь!

Разрешите мне восстановить факты.

25 мая г-н Анетан от имени бельгийского правительства заявил:

«Я могу заверить палату, что правительство Бельгии сумеет выполнить свой долг с величайшей твердостью и величайшей бдительностью; оно использует полномочия, находящиеся в его распоряжении, чтобы не допустить вторжения на бельгийскую землю людей, которые едва ли заслуживают такого наименования и должны быть изгнаны из пределов всех цивилизованных государств. (Горячее одобрение на всех скамьях.)

Это не политические эмигранты; мы не можем считать их таковыми».

Это означает, что граница закрыта. Это — отказ от проверки.

Вот против чего я протестовал, заявляя, что надо было подождать, прежде чем осуждать, и что, если правительство упразднит право убежища в Бельгии, я лично сохраню его в моем доме.

Я написал свой протест 26-го, он был опубликован 27-го, а 27-го ночью на мой дом было совершено нападение; 30-го я был выслан.

31 мая г-н д'Анетан сказал:

«Каждый случай будет рассматриваться особо, и если чьи-либо поступки не подпадут под действие закона, то закон не будет применен. Правительство хочет только выполнения закона».

Но ведь это означает открытую границу. Это означает, что принимается принцип проверки, а это именно то, о чем я просил.

Кто же заговорил иным языком? Разве я? Нет, это сделал бельгийский министр.

25-го он закрывает границу, 27-го я протестую, а 31-го он снова открывает границу.

Он меня выслал, но послушался меня.

Убежище, на которое имеют право побежденные политические деятели, я потерял для себя, но выиграл для них.

Это меня удовлетворяет.

Примите, сударь, уверения в моих лучших чувствах.

Виктор Гюго.

Из этого сборника фактов и документов, которые я не задумываясь довожу до всеобщего сведения, вытекает следующее:

После девятнадцатилетнего (без трех месяцев) отсутствия я вернулся в Париж 5 сентября 1870 года; на протяжении пяти месяцев, пока длилась осада, я прилагал все усилия, чтобы содействовать обороне и поддерживать единство перед лицом врага; я оставался в Париже до 13 февраля; 13 февраля я уехал в Бордо; 15-го я занял место в Национальном собрании; 1 марта я выступил против мирного договора, который стоил нам двух провинций и пяти миллиардов; 2-го я голосовал против этого договора; на собрании леворадикальной группы, 3 марта, я внес проект резолюции, принятый единогласно; если бы этот проект в надлежащий момент мог быть представлен в Национальное собрание и принят им, он установил бы постоянное представительство Эльзаса и Лотарингии в Собрании до того дня, когда эти провинции вновь станут французскими де-факто, как они остаются французскими по праву и по духу; в одиннадцатой комиссии, 6 марта, я рекомендовал Национальному собранию заседать в Париже и указал на опасность его отказа вернуться в столицу; 8 марта я выступил в защиту непризнанного и оскорбленного Гарибальди, а когда Собрание оказало мне честь обойтись со мною так же, как с ним, я, как и он, подал в отставку; 18 марта я привез в Париж прах моего сына, внезапно умершего 13 числа, и принес благодарность народу, который, находясь в то время в состоянии наивысшего революционного возбуждения, пожелал, однако, принять участие в похоронной процессии; 21 марта я выехал в Брюссель, чтобы выполнить свои обязанности опекуна двух сирот и произвести раздел имущества; находясь в Брюсселе, я выступил против Коммуны по поводу ее отвратительного закона о заложниках и провозгласил: «Никаких репрессий!»; я напомнил Коммуне о принципах и защищал свободу, право, разум, неприкосновенность человеческой жизни; я защищал Вандомскую колонну от Коммуны и Триумфальную арку от Национального собрания; я призывал к миру и прекращению распрей, я с возмущением осуждал гражданскую войну; 26 мая, когда определилась победа Национального собрания, а бельгийское правительство объявило вне закона побежденных, тех самых людей, против которых я боролся, я потребовал для них права убежища и, подкрепляя свой совет личным примером, предложил им убежище в своем доме; 27 мая я подвергся ночному нападению у себя дома со стороны банды, в которую входил сын одного из членов бельгийского правительства; 29 мая я был выслан бельгийским правительством; итак, я исполнил свой долг, только свой долг, весь свой долг до конца; а кто выполняет свой долг, обычно оказывается в одиночестве; вот почему я был удивлен, узнав, что после того как в феврале, на выборах в Париже, я получил двести четырнадцать тысяч голосов, на выборах в июле за меня все же проголосовало пятьдесят семь тысяч человек.

Я глубоко этим растроган.

Я был счастлив, получив двести четырнадцать тысяч голосов. Я горжусь пятьюдесятью семью тысячами.

Виктор Гюго.

Вианден (Люксембург), июль 1871

Париж, 31 октября 1871

Друзья мои!

«Раппель» снова будет издаваться. Вы просите меня, прежде чем я вернусь к своему уединению и безмолвию, написать несколько слов для этой газеты. Отважные борцы, готовящиеся вновь взяться за свое повседневное нелегкое дело — распространение истины, вы с полным основанием ожидаете от меня напутственного слова, с которым писатель-ветеран, отстранившийся от политических споров и непричастный к газетной борьбе, обязан обратиться к вечному воину, именуемому журналистом. Итак, я еще раз поднимаюсь на вашу трибуну, чтобы затем тотчас же сойти с нее и смешаться с толпой. Сегодня я еще говорю, в дальнейшем я буду только слушать.

Никогда еще обязанности писателя не были так серьезны, как в этот час.

В переживаемый нами момент необходимо сделать одно, только одно. Что именно?

Возродить Францию.

Возродить Францию. Ради кого? Ради самой Франции? Нет. Ради всего человечества. Угасший светильник никто не зажигает вновь ради самого светильника.

Его зажигают для тех, кто во мраке; для тех, кто в темном подземелье протягивает руки и ощупью пробирается вдоль непреодолимой стены, загораживающей выход; для тех, кому необходим проводник, луч света, тепло, мужество, уверенность в правильности избранного пути, лицезрение цели; Для тех, кому мрак застилает горизонт, мешает работать, преграждает дорогу, затемняет сознание; для тех, кто хочет ясно видеть и свои неудачи и свои победы. Светильник зажигают и для того, кто его погасил и при этом ослепил себя; и ради Германии нужно возродить Францию.