С момента возвращения их с Жоркой в деревню прошло пять дней. Всё это время жизнь в деревне била ключом. Начать с того, что по приезде Жорка с Сакуровым наткнулись на грандиозную пьянку. Как выяснилось позже, Семёныч уехал в столицу почти следом за приятелями, получил там очередную пенсию, спонсировался у сына и приехал обратно, притаранив три торта и ящик новомодного среди российских алкашей спирта. Вокруг него тотчас собралась какая-то непотребная компания из залётных, приставать к которой не захотел даже Петька Варфаламеев, и пьянка началась.
Надо сказать, экономика Семёныча являлась предметом зависти почти всех его знакомых. Мало, его спонсировал сын, вливая в бюджет бывшего почётного столичного таксиста (тайного гонщика, засекреченного парашютиста и запасного космонавта) энные суммы, Семёныч и сам имел (помимо пенсии) кое-что со своей симпатичной синекуры в виде ночного сторожа акционерного стада. При этом Семёныч умудрился захапать сразу две синекуры: на одной он сидел сам, на другую устроил Петровну. Денег, правда, им последние два месяца не платили, обещая рассчитаться осенью зерном, тем не менее, это была прибыльная работа, поскольку на ней Семеныч не надрывался, а зерно годилось и на продажу, и на натуральный обмен, и на прокорм какой – никакой живности. Когда Семены запивал – а такое случалось с ним регулярно – он тем более на своей синекуре не надрывался, взваливая необременительные обязанности на хрупкие плечи шестипудовой Петровны. И бедная женщина, матерясь басом на всю деревню, утром отпирала ворота загона (снимала со столбов четыре жерди), а вечером запирала.
Ещё в обязанности ночного сторожа акционерного стада (бывшего колхозного) входил текущий ремонт загона, внутри которого парилось около трёхсот недокормленных тёлок самого игривого возраста. Но Семёныч забил на текущий ремонт, поэтому некоторые тёлки по ночам вырывались на волю и паслись в Жоркином огороде. Иногда они забредали в сад к Миронычу, а иногда к Сакурову. Остальная деревня отдыхала, а Мироныч ходил жаловаться Сакурову на Жорку: зачем-де тот расшатывает у него морковку.
Сначала Сакуров долго не мог понять, в чём дело, а когда понял, не выдержал и послал старого кляузника в жопу. Тот не обиделся и пошёл жаловаться на Сакурова Жоркиной жене, зачем-де её сосед разбрасывает свежее коровье говно в его саду.
В общем, когда приятели вернулись в деревню из своего вояжа, Семёныч гудел в летней кухне. Его собутыльники исправно жрали спирт и громогласно восхваляли достоинства хозяина застолья. Иногда кто-нибудь из собутыльников убегал за угол кухни, чтобы, не чинясь и не мудрствуя лукаво, справить там разную нужду. И, когда Сакуров с Жоркой въезжали в деревню в нанятой легковухе, собутыльники Семёныча успели загадить сотки три целины за летней кухней гостеприимного селянина. Из окна наёмной телеги, правда, такие подробности приятели не разглядели, но обо всём по порядку…
Начать с того, что Жорка принялся транжирить деньги однополчанина сразу с момента их получения. Но первым делом он сдал три штуки баков Сакурову на хранение, а Николаю сказал, что взял у однополчанина только тысячу долларов. Вторым делом разбогатевшие односельчане решили закрыть вопрос насчёт переодеться, потому что это без денег бродить по северной столице в обносках нормально, а с деньгами – неприлично. К Кардену, в общем, не пошли, но обновились в экспроприированном питерскими буржуями Пассаже. И даже Николай получил бейсболку с утеплёнными наушниками. Затем земляки погрузились в поезд и, слегка освежаясь, покатили домой. Освежаться по-настоящему им не позволяла благоприобретённая осторожность, усиливаемая жуткими рассказами посторонних людей о новомодном веянии в деятельности железнодорожных ментов, каковые менты вступили в сговор с предприимчивыми вагоновожатыми. Последние сдавали загулявших пассажиров первым, те обчищали загулявших вплоть до приглянувшихся шмоток и носильных вещей в своих станционных отделениях, а потом, когда вагоновожатые возвращались обратным рейсом, отстёгивали им комиссионные.
Короче говоря, от Питера до Москвы и от неё до Угарова земляки ехали почти сухими. Зато в Угарове решили оттянуться по полной программе. И, когда Николай заснул в Угаровском ресторане, положив лицо в блюдо с тройным студнем, Жорка и Сакуров пошли нанимать лимузин, чтобы с помпой въехать в деревню. Но лимузины в Угарове не водились, поэтому обошлись помятой вольвой. Загрузили её водкой и покатили.
Докатившись на съёмной тачке до Жоркиного крыльца и достав из неё себя и водку, приятели наткнулись на Мироныча. Тот первый прибежал встречать соседей и потребовал якобы обещанного палтуса. Жорка послал старого жлоба в жопу, тот привычно не обиделся и стал жаловаться Жорке, что у него опять кто-то расшатывает его морковку и носит в сад свежее коровье дерьмо. А так как Жорка с Сакуровым отсутствовали, то теперь Мироныч подозревал в данных злодеяниях учительницу, недавно приезжавшую со всей своей полуинтеллигентной шоблой из Москвы на выходные.
«Я бы скорей подумал на вашу жену, - говорил старый навозный жук, глядя на Жорку ясным взором, - но её в это время тоже не было в деревне. Ей срочно зачем-то понадобилось уехать, поэтому вы, Костя, должны мне за то, что я два дня кормил вашего кота…»
Кот в это время тёрся о ногу хозяина и, услышав откровенное враньё Мироныча, возмущённо фыркнул.
Затем Мироныч рассказал всё о мероприятии у летней кухни Семёныча, и об остальных односельчанах. Затем он сел приятелям на хвост, Жорка отпер избушку и, пользуясь отсутствием жены, компания зависла. Позже к ним присоединились Гриша, Виталий Иваныч и вернувшийся с базара Петька Варфаламеев. Потом Жорка зазвал какого-то военного, болтающегося мимо его дома то с ведром, то с лейкой. Военный кочевряжиться не стал, но его встретил в штыки Мироныч. Оказалось, что этот без году увольняемый в запас подполковник близлежащей к Серапеевке артиллерийской части занял кусок якобы полосы отчуждения сразу за огородом Мироныча. Может быть, он занял бы другой кусок якобы полосы отчуждения, положенной быть под высоковольтной линей электропередач и вдоль неё, но все свои участки серапеевцы обрабатывали вплоть до лесопосадки, каковая лесопосадка произрастала между железкой и высоковольткой. Мироныч же не обрабатывал даже свой огород, не говоря уже о какой-то полосе якобы отчуждения, тем не менее, он возненавидел военного за одно только его присутствие на его – Мироныча – земле, а не какой-то там (как утверждал военный) полосе отчуждения. В общем, Мироныч требовал контрибуцию. Военный, оказавшийся тоже ещё тем жуком, делал вид, что не понимает притязаний старого мерзавца. Водку, правда, военный пил исправно, беседовать с низшими по званию чинами не чурался, а когда Мироныч полез на него с кулаками, просто удрал.
«Я на него в суд подам!» - не унимался Мироныч.
В это время пришли пастухи. Витька молча навалился на халявную водку, а Мишка, которому военный обещал подарить фуражку-эксперименталку, стал орать на Мироныча, почему он такая сука и не даёт жить хорошему человеку, который загодя (за год до увольнения из рядов РА) устраивается в плане реализации продовольственной программы. Мироныч, было, полез на Мишку с кулаками, но Мишка не стал деликатничать и дал старому хрычу в ухо. Мироныч улетел в угол, где и провалялся до конца пьянки, и все думали, что он помер.
Потом Сакуров, памятуя о своих кошмарах, взял бутылку водки и ушёл домой. Там он переоделся и отправился в огород поработать. Вечером Константин Матвеевич вскипятил два ведра воды и. как следует, помылся. Затем выпил стакан водки, закусил и лёг спать. Ночью ему ничего не приснилось, а утром Сакуров встал рано и первым делом отправился в огород. Он обнаружил свежие следы присутствия тёлок на своём участке и подумал, что местами огород удобрять не придётся. Одновременно Константин Матвеевич услышал Жорку, посылающего надоедливого Мироныча в жопу. Как выяснилось, старый навозный жук вовсе не помер, но встал ни свет – ни заря, и теперь предъявлял Жорке обвинение в расшатывании морковки и разбрасывании свежего коровьего дерьма на участке бывшего директора.
