«Да фигли шербетом? – негодовал Константин Матвеевич. – Да я бы за три месяца выучил турецкий и сейчас ходил бы на каком-нибудь лоцманском буксире в акватории любого турецкого порта. Потому что турки, в отличие от дураков русских, свой флот на железо не режут, а портовые терминалы не сдают в аренду барыгам и букмекерам…»

 Думая так, Сакуров не забывал о звереющих гаишниках, гнал строго по правилам и с горечью возражал сам себе, что фигли думать о какой-то Турции, когда он здесь, в Богом проклятой российской деревне, под извечным гнётом каинова проклятия, каковое проклятие предполагает семь потов в день и три шкуры в сезон за такие гроши, что даже стыдно о них говорить.

 «Да, не повезло мне в своё время, - мысленно резюмировал Константин Матвеевич. – Вернее, мне не повезло в свои времена трижды. Первый раз мне не повезло, это когда я родился наполовину русским. Второй раз мне не повезло, когда я поступил в мореходку вместо какого-нибудь финансового техникума. А третий раз тот, когда меня отправили по распределению в Сухуми вместо Риги или Талина. Хотя тогда, когда послали, Сухуми был в сто раз лучше Талина…»

 И Сакуров с ядовитой разъедающей горечью вспоминал вечную зелень абхазских гор, спускающихся к тёплому морю, свой дом, жену, дочь и шумных разноплемённых соседей. Константин Матвеевич вспоминал свой пропахший смазочными маслами и соляркой буксир, крохотную каюту с играющими на переборках бликах, характерные звуки размерной портовой жизни за обрезом приоткрытого иллюминатора. В памяти всплывали образы членов экипажа, междусобойчики по поводу аванса и зарплаты, неторопливые беседы за жизнь и работу. После таких междусобойчиков Сакуров приезжал на своей «волге» домой поздно и получал привычную выволочку от жены, не устающей пенять ему на езду в нетрезвом виде.

 «Сколько можно, Константин? – строго выговаривал жена, учительница русского языка и литературы в двадцать третьей средней школе. – Неужели нельзя было пойти на работу сегодня пешком? И потом: завтра в пять утра тебе надо везти курортников в аэропорт…»

 Сакуров жил в своём доме на участке семь с половиной соток. И шесть месяцев в году их летняя кухня – около 16 квадратных метров – была занята курортниками, по полтора рубля с носа в сутки. Плюс жена занималась репетиторством среди желающих отъехать поступить в какой-нибудь московский вуз, где колоритное и привычное для сухумских словесников написание типа «каструла» вместо подлежащего «кастрюля» вовсе не приветствовалось. Да ещё Сакуров не ленился халтурить на своей «волге».

 В общем, жил он в своё время в Сухуми знатно, но если бы после окончания мореходки его распределили хотя бы в Клайпеду, то сейчас он жил бы просто великолепно.

 «И какого чёрта я выбрал Сухуми? – сетовал Константин Матвеевич, включая дворники, потому что пошёл мокрый снег. – Ведь был третьим в списке и выпускался именно в тот год из пяти, когда нас распределяли по Союзу… (112)»

 И Сакуров с тоской закуривал, машинально вглядываясь в заснеженную даль, расцвеченную светом фар идущих в две противоположные стороны машин.

 «Или, скажем, поступил бы я в финансовый техникум, - продолжал мечтать о былом бывший морской штурман. – Ведь поступить туда было ещё легче, чем в мореходку, а выучиться – и того проще…»

 Сакуров знал, о чём думал, потому что встречался со студентами финансового техникума, когда ходил к ним на танцы. Короче говоря, финансисты тогда показались ему ещё дубовей, чем некоторые его знакомые курсанты с эксплуатационного отделения (113).

 «Да, финансовый я завалил бы вообще с красным дипломом, - распалял себя бывший морской штурман, - потом завалил бы какой-нибудь профильный институт, потом распределился бы в какую-нибудь сберкассу и сидел бы там, в тепле и сухости при полном штиле, дожидаясь демократии, которая сделала бывших калек из числа советских студентов-финансистов теперешними процветающими банкирами и обеспеченными валютчиками».

 Сакуров нервно гасил бычок в автомобильной пепельнице и сбрасывал скорость до десяти километров в час, потому что скоро ожидался пост ГАИ.

 «Но лучше всего мне было бы родиться евреем или армянином, - совсем уже начинал мысленно заговариваться бедный честный сельский труженик. – Ведь сколько армян с евреями удрало из Сухуми и, поди, ни один сейчас не корячится в деревне. Я уж не говорю о том, что ни один из них не попал в качестве бомжа на подмосковную помойку, где на потеху антисемитам и ксенофобам единственно и стопроцентно восторжествовала русская национальная идея в теме однородной целостности великороссов…»

 Сакуров машинально моргал фарами охреневшему встречнику и возвращался мыслями к каиновому проклятию.

 «Нет, интересная получается штука, - встревал в библейские дебри бывший морской штурман, - почему современному крестьянину нынче плохо везде, а не только в России, только потому, что их ветхозаветный коллега когда-то порешил своего брата?»

 Константин Матвеевич знал о Ветхом Завете понаслышке, поэтому его мысли не стали растекаться вокруг памятника почти доисторической культуры, но целенаправленно устремились к явлениям более современным, нежели распря в семье первого гоя при попустительстве самого творца.

 «Нет, насчёт плохо везде это я явно погорячился, потому что американскому фермеру всё-таки легче, чем российскому единоличнику хотя бы потому, что в Америке – в смысле – в Штатах – таки есть закон и порядок, предусматривающие нормальные отношения между производителем, посредником и покупателем. И где – в Штатах – каждый нормально занимается своим делом, не имея понятия о взятках ментам, санэпидемнадзору и хозяину рынка за возможность реализовать свою продукцию. И где посредник – это нормальный коммерсант, имеющий вполне приемлемый процент от реализации, а не охреневший барыга с грузовиком, скупающий корнеплоды у производителя за деревянные копейки и толкающий их же московским паразитам за нержавеющие доллары. Ведь ни в одной стране мира нет таких крутых торговых наценок на товары и продукты, как в нашей долбанной России…»

 Додумавшись до этого места, Сакуров вспоминал недавнюю телепередачу об испанских персиководах, устроивших стачку. Поводом для стачки послужило недовольство персиководов ценами, по которым они сдавали свои нежные плоды посреднику. То есть, посредники в Испании тоже борзели и продавали персики на рынке в три раза дороже их приёмной цены. Но, как оказалось, на этих оборзевших испанских посредников нашлась управа. А именно: тамошние персиководы пожаловались в свой профсоюз, и он организовал стачку. После чего ожидалось полюбовное разрешение проблемы, в результате чего часть коммерческих доходов должна была перераспределиться в пользу натуральных производителей. Ну, и в пользу их персиководческого профсоюза.

 «Да, в Испании это просто, - продолжал думать думу Сакуров, плетясь в хвосте заляпанной грязью фуры, - а у нас попробуй тягаться с посредником. У нас даже речи не может быть о том, чтобы производитель вообще о чём-то вякал. У нас даже ещё смешней, чем с ситуацией испанских персиководов, которые таки добились повышения приёмной цены на свою продукцию. А смешней потому, что на нашем рынке ты можешь торговать только по тем ценам, которые тебе определит хозяин. А попробуй ты продать картошку по более низкой цене, ну, чтобы быстрее разделаться с товаром, так ты тотчас вылетишь с рынка с побитой мордой и проколотыми шинами, потому что ни одна контролирующая московские рынки собака не позволит тебе сбивать торговлю своим братанам, занимающимся откровенным разбоем в части коммерческой посреднической деятельности. По-нашему говоря – спекуляцией…»

 И Константин Матвеевич вспоминал ещё одну телепередачу, буквально позавчерашнюю, в которой показывали пострадавшего единоличника, сунувшегося торговать своими яблоками на Рублёвке. Ясное дело, единоличник хотел подмолотить, но он не хотел париться со своим универсалом неделю, втюхивая рублёвским нуворишам яблоки по цене конкурирующих барыг с лицами известной национальности. И попытался назначить цену, в два раза отличающуюся от цены барыг. Но не успел он продать килограмм антоновок какой-то косноязычной барыне с авоськой от самого Кардена, как лица известной национальности всполошились, сгруппировались и наш единоличник как-то так оказался у Склифосовского, а его универсал – на штрафстоянке.