В ожидании трамвая он купил не одну, а две вечерние газеты и не прочел ни одной.

В середине следующей недели в конторе «Твигг и Дэрсингем» произошел ряд перемен. Больше всего изменилась атмосфера этого учреждения. Достаточно было открыть наружную дверь, чтобы сразу, не заходя за стеклянную перегородку, почувствовать перемену. Как прежде, стучали машинки, дзинькая сигнальными звонками, трещал телефон, доносились голоса, но теперь все звучало как-то по-новому, бодро и оптимистично. Даже со стула, на который вас приглашали сесть, пока вы дожидались за перегородкой, была стерта пыль: миссис Кросс не осталась нечувствительной к новым веяниям и произвела в конторе основательную уборку. Теперь уже не могло быть и речи о том, что для кого-либо из служащих не хватает работы. Стэнли по-прежнему исполнял обязанности рассыльного и еще чаще прежнего отлучался из конторы, но вынужден был перейти к ускоренному методу «выслеживания» и избирать для своих опытов лишь тех прохожих, которые ужасно спешили. Мистер Смит сидел над колонками крохотных цифр, был всегда страшно занят — и счастлив, как монах над своей летописью. Тарджис, которому было поручено следить за своевременной отправкой и поступлением товаров, явно заважничал и охрип от телефонных разговоров со всякими отправителями и агентами. Он кричал на железнодорожных чиновников, как кричат на какого-нибудь чужого приблудного пса. Мисс Мэтфилд выстукивала письма на машинке с несколько меньшим презрением и возмущением — ее мина как бы говорила, что если раньше это был настоящий бред сумасшедших, то сейчас это — только излияния деревенского простофили. У мисс Мэтфилд теперь была помощница. Штат конторы «Твигг и Дэрсингем» на этой неделе увеличился на одну машинистку. Появилась мисс Поппи Селлерс.

Девушек, зарабатывающих свой хлеб службой в конторах, можно разбить на три группы. Одни, как мисс Мэтфилд, — дочери людей интеллигентных профессий, снисходят до конторы и пишущей машинки. Служба для них то же, что когда-то для девушки — неравный брак по расчету. Другие относятся к службе спокойно и просто, потому что она для них своего рода семейная традиция, как была бы, например, для дочери мистера Смита. И наконец, есть такие, для которых контора и работа машинистки — это высшее достижение. Пусть они зарабатывают не больше, а часто и гораздо меньше, чем их сестры и кузины, работающие на фабриках и во второстепенных магазинах, зато они приобретают право важничать, корчить из себя в своем кругу «аристократок» на том основании, что им удалось стать машинистками. К этой-то третьей категории и принадлежала Поппи. Отец ее работал в метро, и вся семья из четырех человек занимала полдомика неподалеку от Ил-Брук-Коммон в Фулеме, юго-западном районе Лондона, густо застроенном оштукатуренными кирпичными домами, уже исчезающими во всем мире. Служба в конторе «Твигг и Дэрсингем» была не первой службой Поппи (так как этой девице минуло уже двадцать лет, а она с пятнадцати лет трудилась в торговом мире), но, пожалуй, самой значительной. Ее выбрали из большого числа претенденток, назначив сразу два фунта и десять шиллингов в неделю, и мистер Смит (который в глазах Поппи был ужасающе важной особой) конфиденциально сообщил ей, что ее ждет прекрасная будущность, если она подучится и будет усердно работать. И Поппи твердо намеревалась делать то и другое, ибо она, как отмечалось и в ее аттестациях, была девушка добросовестная и старательная. Она была не настолько некрасива, чтобы совершенно избежать приставаний со стороны юнцов, постоянно торчавших у входа в кино «Рэд-Холл» в Валхэм-Грине (а Поппи часто ходила в это кино со своей подругой, Дорой Блэк, потому что любила развлечения), но хорошенькой ее никто не находил. Миниатюрная и хрупкая, кареглазая, темноволосая, она стремилась (довольно безуспешно, впрочем) походить на японку или яванку, вообще придать своей наружности нечто восточное, например, носила челку, но результатом ее отчаянных усилий было только то, что Поппи имела какой-то грязноватый и довольно непривлекательный вид. Когда она особенно старалась, налегая на губную помаду и не жалея пудры, придающей лицу «восточный тон», вздергивая брови так высоко, что это причиняло ей боль, люди осведомлялись, как она себя чувствует, высказывая предположение, что ей нездоровится. Тщетность ее усилий казаться «экзотической красавицей», тогда как и она сама и Дора Блэк полагали, что у нее наружность именно «такого типа», постоянно немного угнетала бедную Поппи, рождала недовольство собой. В первые дни своего появления в конторе «Твигг и Дэрсингем» она была тиха, как мышка. Новизна и внушительность окружающей обстановки будили в ней благоговейный страх. Она видела, что эта важная, величественно снисходительная, невероятно сведущая мисс Мэтфилд никогда с ней не подружится. Но Поппи, как мышь, была постоянно настороже, ничто не ускользало от ее внимания. Деятельный и живой ум девушки из простонародья жадно нанизывал каждую мелочь, все, что ей удавалось услышать и узнать. Через каких-нибудь три дня мисс Доре Блэк в Фулеме уже было известно о служащих конторы «Твигг и Дэрсингем» гораздо больше, чем мистер Дэрсингем успел узнать за три года.

В первые дни Поппи Селлерс поручили переписывать ответы на письма, приходившие в контору по поводу объявления в «Таймс» и «Дейли телеграф»: «Твигг и Дэрсингем» искали служащего на место Гоуса. Такого же опытного, но характером как можно менее похожего на Гоуса. Короче говоря, этот новый служащий должен был быть «молодым, энергичным, старательным, иметь знакомства среди мебельных фабрикантов и разбираться в сортах инкрустации и фанеры». И так как благодаря мистеру Голспи обстоятельства изменились, то теперь «Твигг и Дэрсингем» могли обещать, что работа у них «для человека дельного открывает большие возможности».

Говорят, англичане нашего поколения не любят работать. Однако никак нельзя сказать, что они не ищут работы и не домогаются ее. На следующий же день после того, как объявление появилось в газетах, почтовые небеса разверзлись и на «Твигга и Дэрсингема» обрушился настоящий ураган писем. Весь день на улицу Ангела изливался нескончаемый поток ответов на объявление. Казалось, улица за улицей, целые участки города ожидали именно этого предложения. По-видимому, имелись десятки людей с обширными связями в мебельной промышленности, тончайших знатоков фанеры и инкрустации, и большинство этих людей, еще недавно отклонивших множество предложений, изъявляло полнейшую готовность работать для «Твигга и Дэрсингема». Другие признавали, что они, собственно, не специалисты в этом деле, но много лет занимались, так сказать, смежными профессиями: продавали рояли, ведали перевозкой мебели, выступали иногда в роли оценщиков, смыслили кое-что в обивке и драпировке. Предлагали свои услуги пожилые люди, все больше отставные чиновники, сведущие в чем угодно и готовые представить самые замечательные рекомендации. Они не отрицали, что производство мебели и фанеры для них дело совершенно новое, но были уверены, что быстро с ним ознакомятся, а пока жаждали проявить свое уменье руководить и необыкновенные организаторские способности. И наконец, приходили письма бывших воспитанников закрытых школ. Эти не имели никакого понятия о фанере и наборке и даже не выражали никакого интереса к той и другой. Они сообщали, что умеют управлять автомобилями или имениями, могут организовать что угодно и кого угодно и согласны ехать на Восток (видимо, у них сложилось впечатление, будто «Твигг и Дэрсингем», кроме конторы по сбыту фанеры, имеют еще и парочку чайных плантаций). Все эти люди излагали свои предложения всевозможными почерками, на всевозможной бумаге, начиная от превосходной пергаментной и кончая розовыми листками, хранившимися, вероятно, издавна в шкатулке на камине. Но в одном они были схожи между собой: все они утверждали, что энергичны и предприимчивы.

— Эти письма дают кое-какое представление о «старой Англии», не правда ли? — заметил мистер Голспи таким тоном, словно сам он был родом из более молодой страны. Мистер Голспи вместе с мистером Дэрсингемом и мистером Смитом просматривал всю эту гору писем.