— Теперь на несколько минут молча предадимся размышлениям, — объявила распорядительница, придав своему лицу задумчивое выражение. Тотчас все женщины с таким же точно выражением уставились на свои башмаки. Тарджис тоже опустил глаза и тут только заметил, что один его башмак сбоку лопнул. Хотелось пошевелить пальцами ног, чтобы они согрелись, но он боялся, как бы башмак еще больше не разорвался. Кожа-то, видно, гнилая! Что он ни покупает, все оказывается никуда не годным. Его всегда надувают. Надо бы купить пару хорошей, крепкой армейской обуви: в бывших государственных складах еще попадаются такие башмаки, они и дешевы и прочны. Но что подумает о нем любая девушка, увидев, как он шагает, стуча башмачищами, словно какой-нибудь чернорабочий? Впрочем, ведь девушки-то никакой нет. «Откуда ты их берешь, своих девушек?» — иронически спросил он сам себя. Вокруг зашумели, зашевелились. «Молчаливые размышления» кончились.

— …и, разумеется, мистера Франка Дэддса нет надобности представлять собранию, — говорила женщина в меховом пальто. — Мы все в восторге, что он опять среди нас. Мы помним его последнюю вдохновенную беседу и знаем, что нас ждет великая радость. — По залу пробежал одобрительный ропот.

Мистер Франк Дэддс из Лос-Анджелеса появился внезапно, точно вырос на эстраде, как только женщина в меховом пальто села на свое место. Это был высокий, упитанный, белобрысый американец в светло-коричневом костюме и розовом галстуке. Он сжал руки, потом потер их. Улыбнулся публике. Видно было, что он чувствует себя в нашем мире как дома и начинен «божественной любовью, силой, истиной» и всем прочим. Даже на Тарджиса он произвел впечатление, а женщины все, как одна, выпрямились на стульях и взирали на него с обожанием. Затем мистер Франк Дэддс разразился речью.

— Друзья мои, — начал он без запинки, — моя сегодняшняя лекция будет о Разумении и о вас. Позвольте начать с вас. Быть может, вы мало цените самих себя. Вам кажется, что жизнь дает вам не так уж много. Есть люди — и, может быть, такие люди находятся сегодня здесь, среди нас, — которые не умеют любить жизнь. Они полагают, что жизнь всегда одна и та же старая песня. Они способны даже говорить, что хотят «убивать время». Убивать время! Когда каждый новый миг его сияет, как алмазами, величайшими возможностями божественной любви, и правды, и земных радостей. Если же мы будем любить жизнь, если уразумеем истину, если настроимся в унисон Бесконечному, — тогда внутри нас, да, в каждом из нас, родится сила, способная заново сотворить мир. Легко заглушить наше внешнее «я». Легко переоценить сделанное нами. Но со-вер-шенно невозможно какими бы то ни было словами, — хотя бы слова эти были сказаны величайшими поэтами, — заглушить то, что внутри нас, скрытые силы нашего тела, души и ума. Нам нужно освободиться от того, что некоторые любят называть «комплексом неполноценности», нам нужно осознать силу внутри нас. Это не значит (как, по-видимому, думают многие), что мы должны развивать в себе какие-то комплексы своего превосходства. Почему? Да потому что, как учит нас Новое Мышление, во вселенной царит Единство и все мы объединены. Не одни поэты поют песни любви. Вся вселенная поет их. Вся вселенная поет гимн любви. Если бы это было не так, то распались бы самые атомы, из которых мы сотворены. Говорю вам, друзья: нам даровано цветущее здоровье, удивительное, чудесное тело, сила, любовь — все без счета, без меры, все вечно и ждет нас, и нам остается лишь открыть глаза, найти путь, понять, настроиться в лад вселенной, стать жизнеспособными, — и рай будет не только в небесах, над нами, он будет и здесь, на земле…

Еще с полчаса голос на эстраде сулил всем цветущее здоровье, силу, правду, красоту и любовь, которая никогда не оскудеет. Тарджису все это было непонятно, но он слушал как в блаженном сне, забыв о том, что ему неудобно сидеть и озябли ноги. Он уверовал, что стоит только сделать что-то, понять, обрести ту жизненную силу и «единство», о которых твердил оратор, одним словом — перевернуть страницу, и все будет по-иному, все будет чудесно. Ему смутно виделся он, Тарджис, элегантный, вылощенный, то в смокинге, то в широком модном пальто, то в белых летних брюках, Тарджис с полными карманами денег, с капиталом в банке, а может быть, и собственной конторой. Квартира с лампами под абажурами, с высокими креслами, граммофоном, радиоприемником, даже собственный автомобиль. А рядом с ним — боготворящая его, прекраснейшая и добрейшая из женщин. Это было упоительно.

— Приходите, молодой человек, — сказал ему суетливый человечек у двери. — Мы всегда вам рады.

— Благодарю, — ответил Тарджис серьезно, еще взволнованный мечтами.

А потом, когда он шел по мокрым улицам среди спешивших домой людей, это настроение быстро улетучилось. С досадой пытался он вернуть радостное волнение и мечты, но они не возвращались. В битком набитом автобусе, качаясь вместе с ремнем, за который он держался, Тарджис окончательно убедился, что от его настроения не осталось и следа. Он не знал, как обрести «жизнеспособность», «единство», «разумение» и все прочее, он понятия не имел, что это такое. Ни цветущее здоровье, ни сила, ни правда, ни красота не выпали ему на долю. Что же касается любви — нет, о ней лучше больше не думать. Рядом с ним в автобусе стояла девушка, — ничего себе, недурненькая, — и всякий раз, как автобус встряхивало на поворотах, Тарджис сталкивался с нею. Он не то чтобы сильно толкал ее, а только слегка касался. Он делал это не нарочно, и все же, когда это случилось в третий раз, девушка отшатнулась и сердито посмотрела на него — этакая дура! «Вселенная — это песнь любви». Как бы не так!

Когда он вернулся домой, Парки миссис Пелумптон в задней комнате пили чай и ели хлеб с маслом. Он подсел к ним и стал рассказывать обо всем, что видел и слышал на собрании.

— Дурман, вот это что, товарищ, — сказал Парк презрительно. — Дурман, и больше ничего. Он из Америки, этот проповедник, не так ли? Ну, конечно. Почему? Да потому, что там стараются обморочить народные массы, вот почему. В следующий раз пойдемте-ка лучше со мной, и то, что вы услышите, откроет вам глаза. Это не дурман, а истинная правда. Вся беда в том, Тарджис, что вы не замечаете, как вас морочат, у вас нет настоящего классового самосознания.

Тарджису не понравился его пренебрежительный тон.

— А у вас, Парк, оно есть, это… как его… классовое самосознание? — спросил он.

— Есть.

— Ну и тешьтесь им на здоровье! — отрезал Тарджис тоном, ясно говорившим, что Парк ему надоел.

— Что ж, и буду, дружище. А вы продолжайте тешиться дурманом.

— Не нужен мне никакой дурман. Не верю я в него.

— Ну хорошо, так чего же вам нужно? — спросил Парк, увидев в этом повод к долгому и увлекательному спору.

— Не знаю, — отозвался Тарджис, допивая чай. — Впрочем, нет, знаю. Мне нужно пойти к себе и лечь спать.

— Вот это верно! — одобрила миссис Пелумптон. — Лучшего не придумаешь. Меня тоже клонит ко сну. Все уже дома, кроме Эдгара, а его я ждать не стану.

И воскресенье закончилось путешествием наверх, в постель.

А на другой день, — да, именно в понедельник, а не в какой-либо другой день, — случилось это. После полудня кто-то вошел в переднюю, и, так как Стэнли не было, Тарджис поспешил за стеклянную перегородку, чтобы взглянуть, кто там. В передней стояла девушка, неземное существо, девушка в светло-зеленом, с большими темными глазами, с задорнейшим носиком и улыбающимся пунцовым ртом. Прекраснейшая из всех девушек, каких когда-либо встречал Тарджис.

— Здравствуйте. Что, мой отец здесь? — У нее был какой-то особенный, чарующий голос.

— Ваш отец?

— Да. Мистер Голспи. Ведь это контора Дэрсингема? Отец сказал, чтобы я заехала за ним сюда.

— Да, да, он здесь, мисс… мисс Голспи! — с жаром воскликнул Тарджис, пожирая ее глазами. — Он вон там, в той комнате. Но кажется, не один. Сказать ему, что вы пришли?

— Нет, если он занят, тогда не надо, — возразила красавица, улыбаясь ему. — Я могу подождать.