Случайные недомогания представлялись ему таким пустяком при том чувстве облегчения, которое он испытывал, наблюдая новый расцвет «Твигга и Дэрсингема»! А ведь было время, когда ему просто тяжело было ходить в банк, потому что казалось, будто все кассиры шепчутся о том, что «Твигг и Дэрсингем» висят на волоске. Зато теперь бывать в банке — одно удовольствие. «Я загляну в банк, Тарджис», — говорил он, стараясь, чтобы это звучало не слишком самодовольно (не из-за Тарджиса, конечно, Тарджис искренне считал его большим человеком. Но раз-другой после того, как он скажет, бывало, что-нибудь в этом роде, он подмечал какие-то подозрительные искорки в глазах мисс Мэтфилд. С этой молодой особой надо держать ухо востро).

Потом он застегивал свое ветхое коричневое пальто, которое долго и верно служило ему, но крайне нуждалось в замене новым, как только будет получена прибавка. Надевал шляпу и уже на лестнице набивал трубку, а выйдя на улицу, останавливался и закуривал. И так, с трубкой в зубах, шел себе не торопясь по холодной дымной улице Ангела. Всюду была толчея, а на мостовой — бедлам автомобильных гудков, лязга и грохота, но у мистера Смита среди всего этого было свое место, свое дело, и оттого его ничто не беспокоило, и взирал он на все благосклонным оком и внимал всему терпеливо и снисходительно. В банке, надежном прибежище из мрамора и красного дерева, куда не было доступа хмурому дню и резким звукам, мистер Смит спокойно и безмятежно ожидал своей очереди, время от времени пуская клубы благоуханного «Т. Бенендена» в узорную решетку. «Доброе утро, мистер Смит, — говорили ему. — А холод сегодня изрядно пробирает! Как здоровье?» Иногда, если время позволяло, кто-нибудь сообщал новости, рассказывал о любопытном случае, какие часто бывают в Сити. Потом — обратно в контору, за свой стол, где так уютно после улицы. Окидывая взглядом синие чернила, красные чернила, карандаши, перья, резинки, бумагодержатели, резиновые штампы и печати, подушку с краской, все эти аккуратно разложенные на столе атрибуты, готовые к его услугам, мистер Смит испытывал глубокое удовлетворение. Он смутно догадывался, что ничего подобного никогда не испытывают остальные — ни Тарджис, ни девушки, ни юный Стэнли; они никогда не принимались за работу с должным интересом. И его собственные дети тоже таковы. Вся нынешняя молодежь такова. Заработать малую толику, урвать, что можно, потом помчаться и все истратить — вот как они живут!

— И я часто думаю, мистер Дэрсингем… — сказал он как-то утром этому джентльмену. — Часто думаю: кто будет отвечать за наше молодое поколение, когда придет время? А такое время придет, вы согласны со мной? Я хочу сказать — не могут же они вечно быть молоды и беззаботны?

— Не беспокойтесь, Смит, они остепенятся, — отвечал мистер Дэрсингем, считавший, что стоит между двух поколений и, во всяком случае, знает современную жизнь гораздо больше, чем Смит. — Я еще помню те годы (и не так уж давно это было), когда я смотрел на все так же, как они, — продолжал он, видимо убежденный, что теперь он — человек с большим чувством ответственности. — В свое время каждый из нас берется за ум. Таковы уж мы, англичане, Смит…

— Надеюсь, что это так, мистер Дэрсингем, — сказал мистер Смит с сомнением в голосе. — Но должен вам сказать, нынешняя молодежь совсем из другого теста. Я сужу по своим двум детям. Пользуйся минутой — вот их девиз, а завтра будь что будет. Меня страх берет, когда я слышу их разговоры, хотя, должен сказать, их мать тоже всегда была чуточку в таком роде, и, быть может, они унаследовали это от нее.

Однако и Джордж и Эдна, несмотря на то что, в общем, не удовлетворяли своего отца, как раз теперь вели себя примерно, — и это также было великим утешением для мистера Смита, который с самого раннего их детства постоянно трепетал за них, воображая, что их на каждом шагу подстерегают опасности и западни. Его тревог никто не разделял, ибо мать его детей никогда за них (как и вообще ни о чем) не беспокоилась, интересовалась только гаданьем и разными аптечными снадобьями, и если ее послушать, так можно было подумать, что жизнь — волшебная сказка. А мистеру Смиту, — хотя он об этом никогда не говорил, — жизнь представлялась странствием без оружия и без проводника в джунглях, где странника подстерегали ядовитые змеи и из чащи каждую минуту мог выскочить тигр-людоед. Только увидев впереди просвет, можно было вздохнуть с облегчением. Мистер Смит был от природы боязлив, и, если бы жил в те времена, когда люди были религиозны, он не пренебрегал бы ни единым утешительным обрядом. Но он жил в эпоху неверия, а веры в себя у него не было. Из его мира были изгнаны боги, но не изгнаны демоны. Он видел ясно все признаки и проявления зла в мире, обладал способностью прозревать во мраке каждый удар судьбы, словом, окруженный демонами, он был бессилен одолеть или умилостивить их… Если бы, при всем его стремлении быть честным, порядочным, добродетельным и счастливым, мужество ему изменило, прибегнуть было бы не к кому — разве только к полиции. Так он и жил, этот человек, ходивший аккуратно и охотно каждый день из своей квартирки в свою контору, жил в вечном страхе, в вечном предчувствии опасностей, словно какой-нибудь лучник Эдуарда Третьего. Он суеверно боялся «сглазить» свое настоящее благополучие и страстно надеялся на лучшее. Как раз теперь оно как будто наступало. И настроение у мистера Смита было такое радужное, как давно не бывало.

Наутро после отъезда мистера Голспи в жизни мистера Смита произошло два события. Первое сначала казалось маловажным, но позднее мистеру Смиту не раз пришлось вспоминать его. Джордж телефонировал ему из гаража по поручению матери.

— Мама здесь, но она, как ты знаешь, не любит говорить по телефону, — сказал Джордж. — Она просит передать вот что. Помнишь, она рассказывала тебе об ее родственнике, Фреде Митти? Ну, так он сейчас приехал с женой в Лондон. Мама только что получила от них письмо, они просят навестить их вечером. Это где-то около Излингтона. Она думает, что ты не захочешь ехать с нею.

— Нет, не захочу, — ответил мистер Смит. — Но она пускай едет, я ничего не имею против.

— Знаю, — сказал Джордж, — но дело вот в чем. Она приглашена на чай и уйдет из дому раньше, чем ты вернешься. Она спрашивает, оставить ли тебе поесть, или ты пойдешь куда-нибудь ужинать, да кстати и развлечешься.

— Послушай, Джордж, — сердито крикнул в телефон мистер Смит, — перестань говорить глупости.

— Я только передаю тебе мамины слова, — пояснил голос Джорджа. — Пожалуйста, не злись, папа. Я тут ни при чем. Ты можешь либо пойти куда-нибудь развлечься…

— Не нужны мне никакие развлечения. Я вам сто раз твердил, что люблю покой, — добавил он ворчливо.

— Ну хорошо, в таком случае она тебе оставит ужин. Тебе только придется самому его разогреть. Меня дома не будет и Эдны тоже.

— Хорошо, хорошо, — сказал мистер Смит, очень не любивший разогревать себе еду. — Довольно об этом. Скажи матери, что все в порядке. Желаю ей весело провести время.

Он помнил, что жена рассказывала ему как-то о своем двоюродном брате, Фреде Митти (она любила говорить о своей родне), но никогда этого Митти не видел. Митти в последние годы жил в каком-то большом провинциальном городе, не то в Бирмингеме, не то в Манчестере. Мистер Смит ничего не имел бы против того, чтобы он там и оставался. Но жена, наверное, довольна. Для нее нет большей радости, как пойти куда-нибудь в гости и взасос поболтать с веселыми людьми. А этот Фред, — вспомнил вдруг мистер Смит, — этот Митти (ну и фамилия!) слыл всегда душой общества. Он был одним из самых блестящих членов семьи миссис Смит, главным распорядителем на всех свадьбах, да и на похоронах тоже. Родне миссис Смит было все равно — женить или хоронить, лишь бы только иметь предлог собраться вместе, пить, есть, чесать языки и целоваться. Вот Смиты (те немногие, что еще оставались в живых) — люди совсем другого сорта. Смиты виделись только тогда, когда у них было какое-нибудь общее дело. Четверо из них десять лет не разговаривали друг с другом из-за двух коттеджей в Хайбери. Да, а родственники его жены — те не стали бы ссориться, а продали бы оба дома и в какую-нибудь неделю вместе проели и пропили бы вырученные деньги!