Тарджис подошел к своему месту, вынул из ящика блокнот, разложил на столе две-три конторские книги, перечел запись в блокноте, в которой он напоминал самому себе, что нужно «первым делом позвонить Уишоу», и затем посвятил пять минут меланхолическому разговору по телефону.

— Что, придется туда сходить сегодня? — с тайной надеждой осведомился Стэнли, когда Тарджис повесил трубку.

— Нет, они пришлют к нам своего человека. Ведь ты бы ушел и пропал на полдня. Хорош работничек! Ты останешься здесь, сынок, и поработаешь немного для разнообразия. Тебе это полезно.

— А что мне делать? — пренебрежительно спросил Стэнли.

— Вот это здорово, клянусь Богом! — воскликнул Тарджис. — Работы по горло, если только ты захочешь ее поискать, а не увиливать от нее. Обратись к Смитти, он найдет тебе дело. А если у тебя работы мало, могу тебе уступить часть моей. У меня ее больше, чем надо.

Стэнли поспешил переменить тему и сказал, ухмыляясь:

— Послушали бы вы, как тут расходилась мамаша Кросс из-за этой записки. Ну и орала же она!

— А что она говорила? — спросил Тарджис. Но спросил с нарочитой небрежностью, чтобы показать, как мало его может интересовать то, что интересует всякую мелюзгу вроде Стэнли.

В эту минуту они услышали, как хлопнула дверь с улицы, и затем в комнату вошла виновница всей этой кутерьмы с запиской, мисс Мэтфилд. Она бросила на свой стол книжку из библиотеки, большую сумку и перчатки, потом отошла к вешалке и стала снимать пальто и шляпу. Тарджис и Стэнли молча ожидали: и тот и другой побаивались мисс Мэтфилд. Даже мистер Смит и сам мистер Дэрсингем немного побаивались мисс Мэтфилд.

— Доброе утро, — сказала она громко, переводя взгляд с одного на другого и, как всегда, придавая своим словам смущающий оттенок иронии. — Ну, как вы все сегодня, в добром здоровье? А я нет. — Тон ее изменился. — О Господи, я думала, что никогда не доберусь сюда! Это путешествие в автобусе — такая тоска! Автобус ходит с каждым днем все хуже, все медленнее и медленнее, просто безобразие! — Она села за машинку, но и не взглянула на нее.

— А вы бы попробовали ездить подземкой, — посоветовал Тарджис не слишком уверенно. Он уже не раз давал такой совет. И все это говорилось уже не раз, и все трое знали это.

— Терпеть не могу подземку! — Так мисс Мэтфилд одной фразой уничтожила целое огромное сооружение.

В разговор вмешался Стэнли:

— А я люблю ездить подземкой. Это так весело. Жаль, что ее нет там, где я живу.

Мисс Мэтфилд рылась в своей сумочке и произнесла только: «О ч-черт!» — тоном злодея в старинной мелодраме. Позволить себе выражаться, как злодеи в старинных мелодрамах, могут только такие в высшей степени современные и независимые молодые особы, которые весь день стучат на машинке, а к вечеру возвращаются в свои крохотные комнатушки, сочетание спальни с гостиной, при каком-нибудь женском клубе, — эти существа, которым, как утверждают, будет принадлежать мир.

В последний раз безуспешно поискав что-то в сумочке, мисс Мэтфилд опять помянула дьявола, закрыла сумочку, резко щелкнув замком, схватила свои перчатки и пошла к вешалке, где висело ее пальто. Стэнли и Тарджис молча наблюдали за ней. Это была девушка лет двадцати семи или восьми, а то и двадцати девяти, с темными, коротко остриженными волосами, с резко очерченными бровями над блестящими глазами, капризно изогнутой малиновой полоской губ и решительным круглым подбородком, который грозил в будущем превратиться в двойной. Мисс Мэтфилд не была красива, но могла бы быть, если бы кто-нибудь постоянно твердил ей, что она красавица. Чуточку более ширококостная и высокая, чем средняя девушка ее типа, она обладала стройной шеей и плечами, но в целом ее фигура (которую хорошо облегали оранжевый джемпер, перехваченный поясом, короткая темная юбка и чулки искусственного шелка) была, пожалуй, чересчур развита в верхней своей части, отличалась бюстом слишком пышным по сравнению с плоскими бедрами, так что не всякому могла понравиться и, в частности, не нравилась равнодушному и печальному знатоку, Тарджису; он должен был делать над собой некоторое усилие, чтобы увидеть в мисс Мэтфилд женщину, а не просто личность.

Все в Лилиан Мэтфилд — ее лицо, голос, манеры — говорило о том, что она затаила какую-то огромную, неизбывную обиду на жизнь. Жалуясь каждый день на тысячу мелких неприятностей, она никогда не упоминала об этой главной обиде. Но тайное недовольство прорывалось, и тогда мисс Мэтфилд брюзжала и злилась на всех и все. А яростнее всего оно бушевало в ней, когда она казалась веселой и оживленной, что, впрочем, случалось не часто, а в служебные часы — почти никогда.

— Уборщица, вероятно, нашла мою записку, — заметила она, воротясь к столу. — Но надо сказать, толку от этого мало. Смотрите! Ни в одной из тех контор, где я работала, не было так грязно. Эта женщина никогда не старается убрать как следует. Вот и сегодня она только обошла комнату с метелкой — и все. Нам приходится проводить целый день среди такой пыли и грязи, оттого что она не желает утруждать себя. Я подниму скандал, так и знайте!

— Записку она читала, — воскликнул Стэнли, обрадовавшись случаю обратить на себя внимание, а кстати и насолить кое-кому. — Вам надо было слышать, как она тут разорялась! — И, желая показать, как именно «разорялась» миссис Кросс, он широко раскрыл рот и вытаращил глаза. Но вдруг быстро стушевался. Наружная дверь отворилась, и слышно было, как кто-то вытирал ноги. Это означало, что пришел мистер Смит, а мистер Смит любил заставать Стэнли за делом. Поэтому Стэнли замолчал и схватился за работу, припасенную специально для этого момента.

— Здравствуйте, все, — промолвил мистер Смит. Бросив на стол свою шляпу и сложенную газету, он потер руки. — А по утрам становится уже холодновато, не правда ли? Самая настоящая осенняя погода.

Уже по одному тому, как мистер Смит входил в контору, можно было сразу угадать, что отношение к фирме «Твигг и Дэрсингем» у него совсем иное, чем у его молодых сослуживцев. Те приходили сюда потому, что обязаны были приходить. Даже когда они влетали стремглав, в выражении их лиц сквозило неудовольствие. Их манера держать себя как бы говорила, что, входя сюда, они расстаются с частью своего «я», притом частью наиболее ценной, оставляя ее где-то за входной дверью, и там она их ждет, а по окончании трудового дня они снова подберут ее. Короче говоря, они только продавали свой труд господам Твиггу и Дэрсингему. А мистер Смит явно считал себя неотъемлемой частью целого, именуемого «Твигг и Дэрсингем». Он был их Смит. Входя в контору, он не терял себя, а, наоборот, вырастал, он здесь был больше самим собой, чем вне стен конторы. И оттого в нем жила благодарность, рвение, интерес к делу, которых и в помине не было у остальных, ибо они в душе восставали против временного отрешения от большей и лучшей части своего «я».

Они все приходили сюда зарабатывать деньги. А мистер Смит приходил работать.

Наружность его была обманчива. Он не был тем, кем его непременно сочли бы несколько тысяч неумных и поверхностных наблюдателей, то есть серым тружеником. В нем легче всего было увидеть бесцветного, стареющего человека, который вечно корпит над скучными цифрами, порождение этого окутанного туманом переулка Сити, его контор с пыльными книгами, календарями, чернильницами, покрытыми коркой засохших чернил, типичного троглодита этой убогой и бессмысленной культуры. Улица Ангела и подобные ей места, где слишком жарко и душно летом, слишком холодно зимой, слишком сыро весной и слишком дымно и туманно осенью, а вдобавок к этому долгие часы работы при искусственном освещении, торопливые чаепития по утрам и весьма эфемерные завтраки во время перерыва, хождение в башмаках на картонных подметках и езда в кишащих микробами автобусах, суета днем и заботы ночью — вот что высосало все соки из этого человека, прорезало морщины на лбу и по обе стороны коротких седых усов, наградило его выступающим кадыком, сгорбленными плечами и впалой грудью, болью в суставах, постоянным покашливанием и частыми простудами. Волосы его поредели и поседели, на переносице появились очки, а кончик носа покраснел и слегка заострился.