Он прошел, плавно скользя, по самой широкой из лондонских улиц и остановился, тихонько покачиваясь. Это был пароход грузоподъемностью в 3500 тонн, и на нем развевался флаг одного из молодых прибалтийских государств. Тауэрский мост стряхнул с себя крохотных человечков и игрушечные экипажи, поднял вверх длинные руки; пароход прошел под ними со свитой шумных и наглых буксиров и после долгого маневрирования под рев сирен и крики матросов остановился наконец у пристани Хэй-Уорф. Яркое золото погожего осеннего дня уже переходило в угасавшее вдали дымное пламя заката, и казалось, что все лондонские мосты объяты пожаром. Но скоро сияющий день померк, оставив по себе мягкий свет, еще не тронутый сумерками. На пристани люди в кепках помогли укрепить канаты, спустить сходни. Делали они это, поплевывая с ироническим видом, словно имели свое особое мнение обо всей этой суете. Потом, отойдя, стали толпой в стороне, как насмешливый хор оборванцев. А на смену им неизвестно откуда появились люди в котелках, с портфелями, с записными книжками, с целыми пачками документов. Они обменивались какими-то им одним понятными шутками с портовыми агентами, уже поднявшимися на палубу. На самом видном месте стояли двое полицейских в голубых касках. Грузные и важные, они посматривали на пароход с таким видом, словно хотели сказать, что он может оставаться здесь, пока полиции о нем ничего предосудительного не известно. А пароход уже собирался приступить к выгрузке своего разнородного груза.

Груз был и в самом деле настолько разнородный, что среди всего прочего здесь имелся и человек, который только что вышел из кают-компании на палубу и зевая смотрел вниз на пристань. Этот единственный пассажир был мужчина среднего роста, но массивного сложения, коренастый, с мощной грудью и широкими квадратными плечами. Точный его возраст угадать было трудно: ему могло быть лет сорок пять, а могло быть и пятьдесят. Физиономия у него была несколько своеобразная: начинаясь чуть не лысиной, она неожиданно украшалась ниже парой весьма густых кустистых бровей и заканчивалась ошеломительными усами, настолько длинными и пышными, что они даже немного отвисали. Такие усы встречаются у одного из тысячи. В них было нечто вычурное, даже театральное. Обладатель их был одет с некоторой небрежностью — костюм на нем был превосходного серого сукна, но какого-то чужеземного покроя и не слишком хорошо сшитый. Пассажир этот прибыл на пароходе одной из прибалтийских стран, но, несмотря на это, несмотря на костюм, на усы, что-то в его наружности выдавало уроженца Англии. Вот, пожалуй, и все, что можно было заметить с первого взгляда. Он был из тех, кого трудно отнести к тому или иному типу. Вид его не вызывал в воображении какого-либо подходящего фона, и нелегко было представить себе его за работой или в домашней обстановке. Он приехал из Балтики на берега Темзы, но с таким же успехом мог приехать откуда угодно и куда угодно. Этот толстяк с гигантскими усами и сверкающей лысиной, при всей своей тучности ничуть не тяжеловесный и не медлительный, стоял в непринужденной позе, расставив ноги, и смотрел вниз, на пристань, без малейшего любопытства. Он не был похож на человека, который вернулся на родину или покидает ее, не был и просто путешественником. Что-то в нем было разбойничье.

— Ну, вот вам и Лондон! — раздался у самого его уха чей-то громкий голос. Это сказал помощник штурмана, маленький, чистенький, бледный, чем-то похожий на прилизанную обезьянку. — Хорош, а?

— Хорош.

— Вы сюда и ехали, мистер Голспи? Вы здесь останетесь? — Помощник штурмана жаждал попрактиковаться в английском языке, так как во время плавания ему не часто представлялась такая возможность.

— Да, останусь здесь, — прогудел мистер Голспи (такова была фамилия, которую с трудом выговаривал помощник штурмана). — То есть останусь, если найдется дело, — добавил он, словно спохватившись.

— Вы живете здесь, в Лондоне? — продолжал помощник штурмана, от которого ускользнул выразительный тон последнего замечания.

— Нет, я нигде не живу. Таков уж я. — Мистер Голспи произнес это с каким-то угрюмым удовлетворением, словно намекал, что он может внезапно объявиться где угодно, и тогда кому-то придется держать ухо востро. Не был ли он и в самом деле каким-нибудь тайным пиратом, который готовился к набегу?

Приветливо кивнув помощнику штурмана, он сделал шаг вперед, снова окинул взглядом пристань и вернулся в кают-компанию. Взял сигару из ящика, купленного капитаном, когда шли через Кильский канал, налил себе вина из стоявшей на столе бутылки. Таких бутылок здесь имелось множество, и во время путешествия они потоком текли из буфета на стол. Путешествие прошло очень весело. Мистер Голспи и капитан были старые знакомые и не раз оказывали друг другу добрые услуги. Капитан обещал мистеру Голспи приятное плавание, а для этого нужно было только сделать изрядный запас виски, коньяка, водки и других напитков и весь этот запас выставить на стол. Заботливость капитана была небескорыстна, ибо он и сам не отставал от гостя — причем, надо сказать, проявлял во время кутежей меньше выдержки.

Капитан (он служил когда-то в русском императорском флоте и завершил свою деятельность тем, что сбежал однажды ночью с корабля, перемахнув через борт в одном белье) способен был напиваться до совершенно сверхъестественного состояния. Первые две ночи плавания он упорно декламировал на четырех языках длиннейший монолог из гетевского «Фауста», чтобы доказать, что он — человек культурный. А в третью ночь, накануне того дня, когда пароход вошел в устье Темзы, капитан еще больше расходился: он беспрерывно хохотал, спел четыре песни (впрочем, мистер Голспи не мог понять ни единого слова), рассказал какой-то длинный анекдот на незнакомом языке — видимо, на русском, — всплакнул и так часто и крепко жал руку своему собутыльнику, что, вспоминая об этом сейчас, за своей сигарой, в кают-компании, где царила странная тишина, мистер Голспи почти ощущал боль в руке. Сам он таких вещей не проделывал. Он только становился благодушнее по мере того, как ночь шла и бутылки пустели. Вот и теперь, несмотря на ранний час, он был уже в таком приятном настроении, потому что они с капитаном долго просидели за завтраком. Впрочем, мистер Голспи, очевидно, не находил, что хлебнул уже достаточно, так как снова налил себе вина.

К этому времени люди в котелках успели очутиться на борту. Одни интервьюировали капитана, другие заинтересовались особой мистера Голспи, ибо им предстояло решить, можно ли ему высадиться на этом острове, где он родился. Мистер Голспи встретил представителей власти весьма любезно, что не помешало ему, впрочем, откровенно высказать свое мнение.

— Правила! Разумеется, правило есть правило, — гудел он сквозь свои громадные усы, благодушно и вместе с тем воинственно. — Но это вовсе не мешает ему быть чертовской бессмыслицей. В Англии разводят теперь больше всякой никому не нужной канители, чем разводили в России и в Турции до проклятой войны. А мы ведь, бывало, смеялись над этими странами, называли их отсталыми. Паспорта! — Он фыркнул и похлопал молодого человека по отвороту пиджака. — Никогда они не помогают задержать жулика, никогда! Чтобы улизнуть, ему требуется только капля изворотливости. А эти паспорта — одно беспокойство для честных людей вроде меня, которые хотят немного двинуть вперед торговлю. Ну, разве я не прав, скажите сами?

Он стоял и наблюдал, как таможенные чиновники рылись в двух его сундуках и трех потрепанных чемоданах.

— Вам, наверное, не терпится поскорее сойти на берег, — заметил один из этих чиновников, начиная отмечать мелом просмотренный багаж.

Мистер Голспи следил за ним с беспечным равнодушием, и никто бы не подумал, что в сундуке у этого человека ловко запрятаны двести пятьдесят сигар.

— Нет, на этот раз я не спешу. Я останусь на пароходе, чтобы пообедать со шкипером. — Он указал рукой на город, раскинувшийся вокруг: — Он подождет.