— Ответил бы, что мне едва хватает на оплату моих собственных счетов в прачечной, — сказал мистер Смит, очень довольный своей шуткой.

Т. Бененден сделал несколько презрительный жест, как бы говоря, что в серьезных делах шутки неуместны. Затем продолжал торжественным и внушительным тоном:

— Вы бы мне ответили: «Некогда мне возиться с вашими „Южнобережными прачечными“, я об них знать не знаю, не надо мне их, не приставайте ко мне». И вы были бы правы — тогда. Но что произошло с тех пор? Что произошло? Прочтите газету. Вот тут, смотрите. На сцену появляется крупная фирма — что-то вроде синдиката или треста, — и акции начинают подниматься, молнией взлетают вверх. Теперь-то вы уже о них знаете! И один человек — вот прочитайте сами — нажил на них сто тысяч или двести тысяч, изрядный куш, на всю жизнь хватит. И он не единственный, вовсе нет. А мы сидим себе тут да подсмеиваемся над «Южнобережными» или другими какими-нибудь акциями — и что же выходит? То, что мы упускаем свое счастье, да, упускаем!..

И если ваш мистер Дэрсингем не будет начеку, — после драматической паузы заключил Бененден все так же выразительно, хотя уже чуточку сбивчиво, — то и он упустит свое счастье. Он должен смотреть в оба. В этой газете есть две-три заметки, которые я хотел бы ему показать… Сколько вы дали мне? Полкроны, кажется? Ага, значит, правильно — сдачи один и шесть. Покойной ночи, мистер Смит. — И Т. Бененден нагнулся к маленькой газовой горелке, чтобы разжечь потухшую трубку, потом вернулся в свой угол — вновь размышлять на досуге.

А мистер Смит направился к Мургейту, где, как всегда, купил вечернюю газету и забрался на верхнюю площадку трамвая. Здесь в те минуты, когда его не толкали входившие и выходившие пассажиры, не задевал кондуктор, не дергал вперед и не швырял назад сам трамвай, зверь сердитый и только наполовину прирученный, мистер Смит, держа перед собой газету, вглядывался в прыгавшие перед глазами буквы и знакомился с самыми последними и важными событиями дня. Полтора зажигательных столбца было посвящено молодой актрисе музыкальной комедии, которой он никогда не видел и не имел особого желания увидеть. Сообщалось о ее помолвке, о том, что история ее любви — настоящий роман, что она очень счастлива и еще не решила, оставлять ей сцену или нет. Мистер Смит, которому было глубоко безразлично, уйдет она со сцены или умрет на сцене, перешел к следующему столбцу. В нем обсуждался вопрос о самостоятельности замужних женщин — проблема, не обсуждавшаяся только в течение тех десяти часов, которые протекли с момента выхода утренних газет. Она тоже не интересовала мистера Смита, так что он заглянул в соседний столбец. Это был отчет репортера о бракоразводном процессе: здесь сообщалось, что требовавшая развода жена получала от мужа на туалеты всего только сто пятьдесят фунтов в год. Судья заявил, что эта сумма ему, вечному холостяку (смех в публике), кажется вполне достаточной, но газета приводила мнения известных светских дам, и все эти дамы утверждали обратное. Чувствуя, что он не разделяет горячего интереса издателей к данному вопросу, мистер Смит перебрался на следующую страницу, которая немедленно возвестила ему, что нынешней зимой будут носить вечерние платья длиннее, чем в прошедшем сезоне, а дальше (не более, не менее, как на трех столбцах) объясняла, что современные трудящиеся девушки, которые обзаводятся отдельным ключом от двери родительского дома, совершенно по-новому смотрят на брак и поэтому их не следует смешивать с их бабушками, женщинами Викторианской эпохи, не имевшими отдельных ключей. У мистера Смита возникло убеждение, что обо всем этом он уже раньше читал где-то, и он, перевернув страницу, добрался до отдела спорта, в котором немало места было уделено обсуждению сравнительных достоинств каких-то чемпионок гольфа. Мистер Смит никогда и в глаза не видал ни единой из этих амазонок и гольфом не интересовался. Он перешел к светской хронике. Вагон теперь сильно покачивало, и буквы плясали перед мистером Смитом, так что лишь ценой некоторого напряжения и даже легкой головной боли ему удалось узнать из этих столбцов, что брат лорда Уинтропа, который ростом выше шести футов, предполагает провести зиму в Вест-Индии, что самый младший сын леди Незер Стоуэй очень часто бывает в ресторане Сизого Голубя и, кроме того, прославился своим умением оригинально разрисовывать веера, что член парламента от Тьюбро (которого не следует смешивать с сэром Адрианом Путтером, находящимся в настоящее время в Египте) собрал коллекцию чайников, какой нет ни у одного из членов парламента, и что читатель не должен думать, как думают многие, будто Чингли-Мэнор, где недавно произошел пожар, — это то самое поместье Чингли-Мэнор, о котором упоминает Дизраэли, ибо это вовсе не одно и то же, репортеру (который, видимо, очень усердно занимался этим вопросом) отлично знакомы оба места. Вообще и репортер и редактор, по-видимому, знали все и всех на свете, кроме мистера Смита, и всех других людей в трамвае, и их знакомых, и всего того, что этих людей интересовало и заботило. Тем не менее мистер Смит, аккуратно складывая газету, подумал, что в ней есть множество новостей, которые его жене интересно будет узнать. Кажется, в этих газетах, ценою в одно пенни, пишут теперь только для женщин.

Мистер Смит занимал дом в шесть комнат (с ванной) на улице, где было множество таких же домов в шесть комнат с ванной, в той части Сток-Ньюингтона, которая расположена между Хай-стрит и Клиссолд-парк. Говоря точнее, почтовый адрес мистера Смита был таков: улица Чосера, № 16. Почему архитектор, мыслитель Викторианской эпохи, остановил свой выбор на Чосере — это его тайна. Быть может, он предполагал, что кентерберийские паломники, которые до сих пор не перевелись на нашем острове, пожелают и в двадцатом веке остановиться на отдых в кирпичных домах этой улицы. Как бы то ни было, а улица называлась Чосер-роуд, и мистер Смит раз даже попробовал почитать Чосера, но всякие там закавыки, незнакомая старая орфография и все прочее не слишком давались ему.

Итак, на улице Чосера мистер Смит вышел из трамвая, вертя в руках сложенную газету, и зашагал к дому № 16 в свете фонарей, который чередовался с мраком, в бодрящем холодке осеннего вечера. Его ожидал обед, а после обеда — чашка чаю: в будни мистер Смит, как человек благоразумный, предпочитал обедать по окончании трудового дня.

— Отрежь кусок для Джорджа, — сказала миссис Смит, — и я поставлю его в печку, чтобы не остыл. Джордж сегодня опять придет поздно. Да и ты немножко запоздал, папа.

— Да. У нас сегодня был необыкновенный день, — ответил мистер Смит, но не счел нужным сейчас продолжать разговор на эту тему. Он разрезал мясо, и хотя то была не более как холодная баранина, он уделял этой операции все свое внимание.

— Да ну же, Эдна! — крикнула миссис Смит дочери. — Сидит и мечтает! Передай отцу картофель и зелень, да осторожнее, блюдо очень горячее. И подливку. Ох, я забыла ее принести! Будь умницей, Эдна, сбегай за ней на кухню… Ну ладно, не трудись. Пока ты соберешься, я успею сходить и вернуться.

Мистер Смит, подняв глаза от баранины, которую разрезал, строго посмотрел на Эдну.

— Почему ты не пошла за подливкой сразу, когда мать тебя попросила? Ей все приходится делать самой!

Дочь надулась и заерзала на стуле.

— Я хотела пойти, — возразила она жалобным голосом, — но она меня опередила, вот и все.

Мистер Смит неодобрительно хмыкнул. В последнее время Эдна его раздражала. Он очень любил ее, когда она была ребенком, любил и сейчас, несмотря ни на что, но теперь Эдна была в «самом глупом и трудном возрасте», как мысленно выражался мистер Смит. У нее появилась — совсем недавно — новая манера держать себя, смотреть, разговаривать, и это новое в ней раздражало мистера Смита. Сторонний наблюдатель решил бы, что Эдна похожа на дешевую, немного запачканную копию эльфа. Это была миниатюрная девушка лет семнадцати-восемнадцати, узкоплечая, с тонкой шейкой, но с крепкими ногами. У нее был широкий и короткий нос, круглый маленький рот, почти всегда полуоткрытый, и зеленовато-синевато-серые, широко расставленные глаза. Десятки таких точно девушек, бойких, миловидных и худосочных, можно встретить в любой вечер подле любого кинотеатра в каждом большом городе. Эдна при первой возможности бросила школу и странствовала с одной службы на другую. Последней и самой продолжительной была служба продавщицы в большом мануфактурном магазине в районе Финсбери-парка. Но в настоящее время Эдна сидела дома без работы. Не ребенок, но и не взрослая, уже вышедшая из повиновения, но еще не самостоятельная, она переживала самый трудный период и была несносна. То вялая и ноющая, то сварливая, то угрюмая и плаксивая, она не хотела помогать матери, отказывалась даже убирать свою комнату. Аппетит у нее был плохой. Только когда приходила какая-нибудь из ее глупеньких подруг или когда Эдна собиралась в гости, она сразу веселела, двигалась быстро, видно было, что она живет какой-то собственной жизнью, красочной и увлекательной. Такой резкий контраст порой злил, а порой огорчал ее отца, потому что мистер Смит неспособен был посмотреть на свой домашний очаг, ради которого он всю жизнь работал и о благополучии которого только и думал, глазами своих детей, этой капризной, самолюбивой и скрытной молодежи. Перемена в Эдне беспокоила и сердила его гораздо больше, чем жену, которая принимала к сердцу только серьезные неприятности и относилась с мудрой женской снисходительностью к тому, что она называла «Эднино кривлянье».