— Вы встретите у нас людей, с которыми вам, я думаю, будет приятно познакомиться. Кстати, имейте в виду, что мы не соблюдаем особых церемоний. Белый галстук необязателен, достаточно будет черного, — сказал мистер Дэрсингем тоном, каким всегда говорят в таких случаях, — как будто белый галстук весит по крайней мере тонну и, освобождая вас от него, вам доставляют безмерное облегчение.

— Что вы хотите этим сказать? Следует надеть визитку?

— Вы угадали, — подтвердил мистер Дэрсингем, мысленно отмечая, что этого Голспи ничем не прошибешь. — Значит… э… часам к восьми во вторник, хорошо?

— Отлично, — ответил мистер Голспи. — Приду с удовольствием.

Дэрсингемы занимали небольшой особняк в Баркфилд-Гарденс, между Глостер-роуд и Эрлс-Корт-роуд, — квартале в высшей степени респектабельном, но немного мрачном. Все обитатели этой части Лондона пользуются привилегией «жить среди садов», — так утверждают в своих объявлениях посреднические конторы по продаже домов. Это означает, что окна домов выходят на железные ограды, закопченные шпалеры лавровых кустов и бирючины или на лужайки и цветники, у которых такой вид, словно они изнемогли в неравной борьбе. Некоторые из таких «садов» получше других, но о баркфилдском этого никак не скажешь. Он один из самых маленьких и унылых скверов, и быстро теряет свой аристократический характер; здесь дома, ускоренным темпом пройдя стадию особняков и больших квартир, приближаются уже к стадии маленьких квартирок, пансионатов и клубных общежитий для девушек. Дэрсингемы не любили Баркфилд-Гарденс. Не любили и свой особнячок, в котором все комнаты были непропорционально высокие и какие-то удивительно мрачные. Мистер Дэрсингем ничего не предпринимал, выжидая — как он часто говаривал, — пока не выяснит свою позицию в деловом мире (отсюда можно заключить, что свою философскую, социальную, политическую и эстетическую позиции он уже себе уяснил). Впрочем, миссис Дэрсингем время от времени просматривала столбцы объявлений о сдаче внаем домов и квартир, ездила к агентам и даже обследовала несколько домов, но так как она никак не могла решить, что именно ей нужно, а супруг ее все никак не мог выяснить свое финансовое положение, то они и продолжали жить в высоких комнатах дома № 34-а, как насекомые на дне пробирки, и постоянно жаловались, а через темное подвальное помещение проходил бесконечный поток кухарок и горничных, направляемых из четырех контор по найму прислуги, оставляя по себе осадок бесчисленных воспоминаний об угрюмых лицах, дерзких ответах, лживых увертках, о пропаже шелковых чулок, разбитой посуде, испорченных обедах. Для многих дам такие обстоятельства, нарушающие уют и покой, до некоторой степени искупаются тем, что дают неисчерпаемую тему для разговоров, но миссис Дэрсингем, как она с гордостью заявляла, была не из тех женщин, кто тратит время на разговоры о недостатках своей прислуги. Большинство ее приятельниц обычно заявляли то же самое и сразу вслед за этим поясняли друг другу, что именно они могли бы порассказать, будь они женщинами такого сорта, затем начинали приводить примеры. «Да, знаю, но вы послушайте, что я вам расскажу, дорогая», — старались они перекричать друг друга.

Вечером того дня, когда должен был состояться обед, на который пригласили мистера Голспи, в три четверти восьмого мистер Дэрсингем уже хлопотал у стола, исполняя обязанности дворецкого. В один графин налил красного вина, в другой — белого, в третий — портвейна; затем смешал немного джина с большой дозой итальянского и французского вермута и отнес графин и стаканы в гостиную. Сделав все это, он вспомнил о папиросах и наполнил серебряный портсигар (свадебный подарок, украшенный эмалью цветов Уоррелской школы) папиросами «Саиб» и турецкими, которые миссис Дэрсингем, по ее словам, предпочитала всяким другим. Потом он сбил себе коктейль, посмотрел на огонь, весело пылавший в камине, на низенькие и мягкие коричневые кресла, окинул взглядом столовую. И сейчас, когда затененный абажурами свет двух ламп скрадывал мрачную беспредельность стен наверху, эта комната показалась ему очень уютной и красивой. Потягивая коктейль, он пытался в промежутках насвистывать какой-то мотив и уже испытывал приятное воодушевление, какое приличествует хозяину, ожидающему гостей.

Миссис Дэрсингем еще одевалась у себя в спальне и в этот момент пыталась напудрить спину между лопатками. Она была в менее счастливом расположении духа, чем ее супруг. Ее мучило беспокойство: кухарка сегодня весь день злится и может испортить обед, она и без того всегда способна сварить суп слишком жирным и забыть посолить овощи. А новая горничная, Агнес, хотя и уверяет, будто ей известны все тонкости прислуживания за столом, но от этой дуры можно ожидать, что она ткнет блюдо в самый нос гостю и непременно наделает жуткий беспорядок, когда будет перед десертом убирать со стола. Конечно, к таким вещам следовало бы относиться юмористически, но все это так несносно, так надоело! Все время беспокоишься, волнуешься из-за неудачных блюд или сервировки. А тут еще от тебя требуется, чтобы ты поддерживала разговор, играла роль веселой и радушной хозяйки!

«Боже, как бы я хотела быть талантливой и знаменитой актрисой, — вздохнула глупенькая девушка, которая до сих пор еще жила в глубине ее души, но редко подавала голос, разве только в тех случаях, когда миссис Дэрсингем бывала утомлена или раздражена. — Жить в чудесной маленькой квартирке, иметь преданную служанку и своего парикмахера и громадный автомобиль. Я ничего не ела бы перед спектаклем, а потом выходила бы на сцену и была бы обворожительна, и все бы мне аплодировали. А после спектакля я надевала бы чудесные русские соболя и бриллианты и уезжала куда-нибудь ужинать, — и все смотрели бы на меня. Нет, не то… Лучше быть известной писательницей и иметь где-нибудь на Ривьере свою виллу с апельсинными деревьями и мимозой и всякими прелестями, по утрам завтракать на воздухе. У меня бывали бы разные замечательные, утонченные люди… Нет, я хотела бы быть страшно богатой, иметь экономку, человек пятнадцать прислуги и замечательную камеристку и каждый сезон получать из Парижа уйму туалетов, последние модели. Иметь дом в Лондоне… и поместье. И чтобы за мной ухаживал какой-нибудь красавец брюнет с аристократическими манерами, у которого собственная яхта или гоночный автомобиль, и чтобы он был в меня безумно влюблен, но всегда оставался робко-почтителен и приходил с таким печальным видом, а я бы ему говорила: „Мне жаль вас, друг мой, но вы сами видите, что я ничего не могу поделать. Я никогда никого не полюблю, кроме Говарда, но ведь мы с вами можем оставаться друзьями, не так ли?“»

Глупенькая девушка еще продолжала нести чепуху, а в душу миссис Дэрсингем уже снова стучались разные заботы и беспокойные мысли о соусе для рыбы, о желе, которое может не застыть, о том, как бы Агнес чего не пролила. И в то же время миссис Дэрсингем усердно пудрила спину и шею, примеряла то бусы из горного хрусталя, то янтари, натирала щеки подушечкой с румянами, изучала себя в зеркале Жако, купленном ею в Брайтоне и оказавшемся очень плохим и вовсе не старинным. Утешало только сознание, что в этом дурацком зеркале ты кажешься гораздо хуже, чем на самом деле. В тысячный раз напомнив себе об этом, миссис Дэрсингем потушила свет, потом постояла минуту у дверей детской, прислушиваясь, спят ли дети, и пошла к мужу в гостиную.

— Ох, слава Богу, никого еще нет, — сказала она, входя. Переложила с места на место подушки, погрела руки у камина. — Надоела эта суета! Как приятно отдохнуть несколько минут в тишине. — Она сказала это таким тоном, как будто гости уже побывали здесь.

— Да, конечно, — поддержал ее мистер Дэрсингем.

Жена остановилась перед ним.

— У меня, наверное, ужасный вид, — продолжала она уже обычным тоном.

— Ничуть. Ты очень мила, — пробормотал мистер Дэрсингем, как всегда ощущая некоторую неловкость. Он смутно понимал, что ему следовало первому сказать что-нибудь вроде: «Честное слово, ты сегодня очень эффектна», — но почему-то у него это никогда не выходило.